«Ох! Три уж звона было. Опоздаю, как пить дать!..»

— Так я, мамаша, пойду… — в десятый раз говорил он, поднимая со стула своё несуразно длинное тело, но мамаша не хотела остановиться, и слова её лились, как ручей.

«Опоздаю, ой, опоздаю… — горевал Петя. — А не захвачу сейчас, когда придётся поговорить? Завтра после обедни? Так светло и всё видать. Нет, надо сейчас».

А мамаша всё говорила и говорила. И говорила она так:

— Так тебе и скажу, Пётр. Я вдова, восемнадцать лет без мужа живу, вырастила тебя, воспитала. Сам не захотел учиться, так твоя вина. А благодарности от тебя никакой. Другой бы сын ноги матери мыл, да воду эту пил — ведь, пять тысячек я на лавку твою выложила, а какой из неё толк? Убытки одни. А ты только и думаешь, как от матери стрекача задать. Всё с товарищами, с пьяницами, да по вечеринкам, да по танцам, да по барышням, как кот, прости Господи, весной по крышам. А я тебе так скажу: рано тебе ещё об этом думать, выкинь ты эти глупости из головы. Тебе в солдаты идти надо, не до женитьбы тебе. Не знаю, думаешь, куда бегаешь ты? Знаю, милый сын, всё знаю. И зазнобу твою тоже знаю. Материнское ухо всё услышит, материнский глаз всё увидит… Какая она невеста тебе? Разве такую тебе надо жену? Нонче, батюшка, на приданое надо смотреть, а много ли за ней батька-то даст? Дай-то, дай Бог, чтобы тысячу отвалил. Да и не отдаст ещё за тебя, не думай ты этого, не отдаст, потому что получше тебя женихи найдутся, а у тебя, голубчик, слава больно плоха…

«Опоздаю, ой, опоздаю!» — мысленно ужасался, мигая глазами, Петя. Так и подмывало вскочить и побежать, но, как назло, мамаша разворковалась вовсю, и когда он вырвался, наконец, на улицу и подлетел к церкви, народ уже вышел, плелись только древние старушки, а церковь была пуста и темна.

«Эх!» — с отчаянием подумал Петя и помчался по улице, мимо рядов, зорко глядя своими маленькими глазками вперёд, и только в переулке к реке, около дома Александра Карпова, портного, мелькнула перед ним вдали знакомая серая шапочка и синяя шубка. У него даже загудело от радости в ушах и, разбрасывая галошами талый снег, он пустился её догонять.

— Здравствуйте, Анна Григорьевна! — чинно сказал он, увидев впереди любопытно оглядывающуюся старушонку и, понизив голос, прибавил: — Мамаша задержала. Думал, что уже и не захвачу сегодня вас.

Из-под серой шапочки тепло блеснули на него светлые глаза.

— А я в церкви все глаза проглядела. Очень боялась, что так и не придёте совсем.

— А что?

— Так.

— Случилось, что ли, что? — тревожно допытывался Петя и по низко опустившейся голове уже видел, что не иначе, как что-то произошло. Недаром так раскудахталась мамаша. — Дома, что ли, что? Отец! Али кто? — волновался Петя, когда, не отвечая, она шла, ускоряя шага. — Анночка! Да погоди. Ну же, что?

Кивнув головой, Анночка рукой смахнула что-то с ресниц, и Петя решительна сказал:

— Пойдём на бульвар.

— Петя, нельзя… — испуганно зашептала она. — Увидят, а папенька не велел с тобой больше гулять.

— Ничего не увидят. Да и увидят, так наплевать. Вот дадим старушонке отойти и пойдём.

Улица была пуста, и только светились окна. Все уже пили после всенощной по домам чай. Схватив Анночку под руку, Петя разом столкнул её с тротуара прямо на дорогу и потащил через улицу на занесённый ещё снегом, с торчащими, как палки, молодыми деревцами бульвар.

Под обрывом расстилалась внизу потемневшая уже река, за ней чёрный лес. У того берега, как корыта, вытянулись гуськом, пять пароходов со снятыми трубами и с десяток баржей.

— Ну? — взволнованно торопил, встав перед скамейкой, Петя. — Что же такое? Говори, голова. Или какая беда?

— Петенька, родной! Сватают меня…

— Кто?

— Кондитер, что из Нижнего, из ученья приехал…

— Ну!

— Сватает. А папенька велит идти.

— А ты и пойдёшь?

Уронив руки, Анночка затряслась от слёз.

— Обещала, ведь, что будешь ждать, пока со службы не приду. Или раздумала? Долго ждать?

— Петенька, да что же делать-то мне?

— Нейди. Скажи, не хочу, мол, да и всё. Силом не станут венчать. Времена, брат, ноне не те.

Анночка плакала и смотрела через реку на чёрный лес.

— А кондитер-от был у вас?

— Отец его с матерью приходили.

— Ну, вот, как придёт, так ему скажи. Я, мол, вас не люблю и за вас идти не хочу. А люблю другого. Только и всего.

Петю схватило за сердце, что она сидит, как убитая, ничего не говоря, и обида так замутила ему голову, что, пригнувшись к самому её лицу, он стиснул кулаки и заговорил.

— Так бы и сказала сразу, что не любишь, что всё притворство одно. А подвернулся настоящий жених и сейчас же за него. А то канитель одна: люблю, люблю, а дошло до поверки и сейчас же на попятный двор.

— Петя! — говорила, рыдая, Анночка. — Петя!..

— Нечего Петя! Знаю я вашего брата. Вы на нас только целоваться учитесь. Вам всё одно, кто бы ни был, только бы был кто.

Анночка поднялась.

— Если вы так можете говорить, — начала она, — то на поверку выходит, что вы…

Повернувшись, она хотела идти, но Петя сейчас же её ухватил.

— Стой, погоди! — и, посадив её на скамейку, забормотал: — Дрянь, мерзавец, негодяй!

Сбросив с головы шапку, он умолял:

— Анночка. Ну, ударь меня по башке, ударь. Ну, зарежь меня, подлеца. Хочешь, я сейчас брошусь с горы вниз головой?

Он побежал к обрыву, но тут уж Анночка вцепилась в него. Она стукнула в угоду ему по мотавшейся пред ней беспутной голове, потом обхватила её, притянула его лицо к своему заплаканному лицу, и Петя чувствовал только одно, что не отдаст её, Анночку, никому.

— А если что, — решил он вдруг, — так я кондитеру переломаю бока…

— Петечка, родной, пора… — говорила Анночка. — Надо идти. Папенька хватится. Проводи меня чуточку, а потом я пойду одна.

На следующий день, после вечерен, Петя искал Анночку на большой дороге, где гуляла зимой молодёжь, но, пробежав рысью до самых кузниц, не нашёл её и затосковал. За сердце схватило так, что почувствовал, что хоть удавиться, а надо Анночку повидать. Вчера, ведь, с ней так ни о чем и не условился.

Не иначе было, как приходилось идти к её дому — может быть, по дороге удастся встретить, или хоть у окошка увидеть её лицо… По дороге её не встретил, а как только прошёлся два раза по тротуару мимо деревянного, выкрашенного в коричневую краску дома с вывеской, на которой нарисован был самовар, как растворилась калитка, и вылез без шапки сам Григорий Флегонтов, Анночкин отец, подошёл, сгорбившись, прямо к Пете и, глядя в бок, глухим басом сказал:

— Вот что, Пётр Никаноров, что я тебе скажу. Нечего тебе, брат, под моими окнами шляться, а лучше, брат, иди дальше по своим делам.

У Пети так и похолодели ноги, но всё-таки он беззаботно ответил:

— Что, голова, аль с похмелья сердит? Я товарища дожидаюсь, мы с ним за зайцами завтра хотим идти.

— Знаю я, брат, за какими ты зайцами ходишь, — сурово сказал медник, уткнув длинную бороду в грудь. — И вот, что тебе скажу: ты эти глупости брось и девку не мути. Она тебе не невеста, а ты ей не жених. И я тебе добром говорю: проходи. А не то, брат, у меня будет другой разговор.

— Что-то ты меня, будто, пугать стал, а я тебя, будто бы, и не боюсь! — задорно мотнул головой Петя. — Не откуплен, я чай, у тебя тротуар: где захочу, там и буду ходить.

Медленно выпрямив, свою сгорбленную спину, медник взглянул исподлобья и ещё суровее проговорил:

— Ну, так вот я тебе что скажу: проходи, брат, проходи!

Не будь это медник, Анночкин отец, конечно, тут что-нибудь бы да произошло. Но Петя любил Анночку и потому робел пред её отцом. Заломив шапку на правый бок, он поправил её на левый, но сейчас же, осёкшись, уныло проговорил:

— Эх, Григорий Флегонтыч, сказал бы я тебе словечко, да лучше уж помолчать, — и, круто повернувшись, пошёл. Шёл долго, пока не вышел далеко за город, потом повернул назад, прошёл на бульвар и там сел. И когда подумал, что Григорий Флегонтов, отец, всё, стало быть, знает, и что с Анночкой ему не увидеться, Бог знает, до каких пор, что выдадут её, пожалуй, за кондитера, потому что кондитер настоящей жених, а ему, Пете, надо ещё идти на призыв, то взяла его такая тоска, что стало необходимо сейчас же что-нибудь предпринять.