— Алексеич! — окликнул он через четверть часа, обойдя двором и осторожно стукнув в окошко приятелю, сыну бакалейщика Михина, и когда тот, перестав набивать папиросы, одёрнул рубашку и вышел на волю, коротко спросил его:

— Водка есть?

— Рябиновая есть.

— Ну, ладно. Давай.

В комнате Алексеич вытащил из-под кровати бутылку рябиновой и поставил на стол. Ничего не объясняя, Петя сидел мрачно свесив голову на грудь, пил рюмку за рюмкой, иногда ударял кулаком по столу. Молчаливый Алексеич не спрашивал, продолжал набивать папиросы, важно сопел похожим на хобот носом и подливал.

Когда выпили бутылку до дна, Петя сказал:

— Пойдём теперь в трактир. Будем на биллиарде играть.

В трактире Петя бил шары кием так, что они летели за борт, и повторял: «Ну, уж, где тебе, бакалее, спорить со мной…» — а кончив играть, сел рядом с Алексеичем на диван и, мотнув головой, сказал:

— Ну, брат, напьюсь сегодня вдрызг!

— Зачем?

— Надо. Так, чтобы глаза на лоб вылезли. Пойдём, выпьем по коньяку…

— Разобью сегодня всё! — решил он у буфета. — Фонари, будку на площади и всякую дребедень… Никита, — советовался он с буфетчиком, — разобьём сегодня всё, а?

— Как угодно, Пётр Никанорыч.

— Разобьём, брат. Будку прямо в охапку и оземь, чтобы не было её, анафемы, и полиции тоже. Сыпь нам ещё по коньяку!

Через два часа всё это было исполнено. Выйдя на пустынную площадь, Петя переворотил все балаганы, в которых бабы торговали ситным и пирогами, а над полицейской будкой долго кряхтел, но всё-таки перетащил её через площадь и опрокинул наземь. Отдышавшись, он сказал Алексеичу, который на всё это спокойно смотрел:

— Теперь, брат, пойдём на пыльный завод. Разбудим Андрюшку-мыловара, будем пить водку, а он нам сыграет на скрипке.

— Я не пойду, — сказал Алексеич. — Мне завтра рано вставать.

— Не пойдёшь? — крикнул Петя и, когда Алексеич упёрся, схватил его в охапку, взвалил на плечо и понёс. На заводе он поднял во флигеле Андрея Ильича, мыловара, и заорал на него: — Давай сейчас же водки, чернокнижник, а не то изломаю тебя, как щепку!

Пили водку почти целую ночь. Андрей Ильич напился и заиграл на скрипке, а Метя вспомнил об Анночке и его схватила такая боль, что он решил сейчас же убить кондитера, а так как его не было, то себя. Обливаясь слезами, он изо всех сил стал колотить себя бутылкой по голове. Когда бутылку отняли, он рассердился и начал ломать Алексеича и Андрея Ильича и когда те обиделись, то огорчился так, что убежал в чулан, засунул голову в тулуп, который висел на стене, стал плакать и так, стоя, уснул.

А на следующее утро прокрался к себе домой, чтобы взять потихоньку ключ от лавки, но мамаша была уж тут как тут. Выскочила из кухни, закричала:

— Да где же это шатался целую ночь, бесстыжие твои глаза! А? — и, схватив за волосы, потащила его в сени.

Там в углу стояла тяжёлая палка, которой выбивали из шуб пыль. Этой палкой, пригнув Петю за волосы, она долго колотила его по спине, приговаривая: «Вот тебе! Вот тебе!..» — и Петя, стерпев всё, взял ключ и пошёл в ряды.

В лавке с каждым часом всё сильнее забирала тоска. Анночка так и стояла перед глазами — ни с кем, даже с Алексеичем, который пришёл было вспомнить вчерашнее, не хотел говорить, ругал приказчика, не уступал ни копейки бабам на ситце и всё выглядывал из лавки, не идёт ли она. Выглянул так уже около обеда — видит, идёт мимо кондитер, важный, солидный, в котелке и брюки навыпуск — должно быть, в магазин, крупчатки брать — не утерпел и крикнул:

— Эй ты, миндальное пирожное, бланманже! Иди-ка сюда. Слово тебе надо сказать.

— Не о чем, брат, нам с тобой говорить, — презрительно скосив рябое лицо, обиделся кондитер.

— Не о чем? Ну, так погоди, я сам к тебе в гости приду.

Больше всего Петю мучило то, что случилась такая беда, а тут как назло через неделю надо было ехать в Нижний, и поездки этой никак нельзя было отложить.

Вечером, после ужина, стало так плохо, что пошёл к Алексеичу опять.

— Алексеич, — трагическим тоном сказал он. — Опять, брат, сегодня напьюсь. Больно уж сердце жжёт. Пускай мамаша бьёт.

Он рассказал ему всю свою беду и, сидя у него в комнате, начал так сильно плакать, что Алексеич, чтобы утешить его, выкрал у матери из шкафа бутылку английской горькой. Петя выпил рюмок десять, и когда немного полегчало, сказал:

— А этого Митьку, кондитера, я просто могу задавить. Пойдём, брат, его искать. Я хочу с ним поговорить.

Сначала Алексеич не соглашался — он был ещё трезв, но скоро разобрало и его — они собрались и двинулись в путь.

Подойдя к дому, у крыльца которого висел золочёный крендель, они через сени вошли в кондитерскую и увидели кондитера, который сидел у стола. На столе перед ним стоял большой торт, и он кисточкой разводил по нему розовые и синие узоры.

— Кому торт-от? — спросил Алексеич, и, подняв рябое лицо, кондитер ответил:

— Ивану Семенычу Титову, к серебряной свадьбе на завтра, — но увидел Петю и покраснел.

— Здравствуй, ежова голова! — задорно сказал Петя, сел против него, положил ногу на ногу, но подумал, что здесь, за этим прилавком Анночка будет продавать пирожные, чуть не заплакал и сразу решил: — Вот, что, Дмитрий Николаев, нечего зря финтить. Давай, брат, дуэль.

Кондитер чуть не присел. Он уважал себя, считал Петю неосновательным человеком и, зная его глупый характер, опасался скандала, но этого не ожидал.

— Какую такую дуэль?

— Какую? А вот, брат, такую. Возьмём по ружью, станем на дворе и будем друг в дружку стрелять. Или давай на ножах. Кто кого уложит, тому Анночкой и владеть. А так я тебе её не отдам.

Алексеич молчал и важно сопел.

— Совсем ты, Пётр Никаноров, глупости говоришь! — решил кондитер, немного придя в себя, и, взявшись за кисточку, принялся снова расписывать торт. — Только удивленья достойно, что у тебя на плечах за пустая шабала! Ну, из-за чего нам с тобой иметь дуэль?

— А ты на Анночке жениться хочешь?

— Ну, хочу.

— И я хочу.

— Ну, и женись.

— Да за меня не отдадут.

— Так я-то тут чем виноват?

— А тем, что и ты не женись. Она любит меня, а не тебя.

— Я про это неизвестен. А как она барышня свободная, то я имею полное право сделать ей предложение.

— Да она тебя не любит!

— И про это я неизвестен. Любит, — пойдёт, не любит, — не пойдёт.

— Да ежовая твоя голова, её отец насильно отдаст!

— Насильно отдать нельзя. Насильно, брат, поп не будет венчать.

— И я то же говорю, — согласился Петя, опустив охмелевшую голову, но вспомнил встречу с медником, Анночкиным отцом, и снова решил: — Нет, брат, нечего тут. Давай дуэль. Мне ещё надо в солдаты идти.

— Да тебя, может, и не возьмут. Отсрочка же тебе была.

— То в октябре. А у меня к осени грудь на два вершка прибудет. Нет, брат, хочу дуэль.

Петя куражился, но, скорчившись где-то глубоко, в нём плакала настоящая любовь. Он хотел дуэли. Кондитер не хотел. Петя размахивал руками, хватал его за плечи и кричал. На крик вышел кондитеров отец, щупленький старичок, в очках, с седой, вроде мочалки, бородой.

— Вот, — с бледной улыбкой сказал ему кондитер. — Хочет из-за медниковой дочки дуэль со мной иметь…

А Петя продолжал махать руками, и когда старик взял его за плечи, сердито говоря: «Ты, брат, напивайся, да не буянь!..» — крикнул: «Хочу дуэль!» — стукнул кулаком изо всех сил по столу и, попав прямо по торту, разбил его так, что во все стороны брызнули мокрые куски.

Кондитер рвал на себе волосы, старик вопил диким голосом. Прибежали пекаря, и сконфуженный Петя говорил: «Да, ведь, чудаки, не нарочно же я!» — взял скорее шапку, пошёл в сени и на двор, сел у ворот на лавочке, и, понял, что своей глупостью испортил дело совсем, заплакал навзрыд.

Стояла четвёртая неделя поста. На пятой Пете непременно надо было ехать в Нижний, а Анночку за всё это время ему никак не удавалось повидать. Гулять она больше не ходила, ко всенощной и обедне тоже, вечеринок по случаю поста не было. Петя пьянствовала, ещё неделю, мамаша драла его за волосы и била палкой, и он сидел в лавке, а сердце у него глодало так, что он говорил Алексеичу: