Анночка взглянула на него, остановилась и прежде, чем кондитер успел её поддержать, свалилась боком на траву.

Что стало тут с Петей, он и сам не мог понять. Помнил только, что пришёл к мамаше домой и сказал:

— Ну, мамаша! Таскайте меня за волосы и бейте палкой, сколь хотите, а я теперь запью. У меня перевернулось всё сердце.

И запил… Пошёл к Алексеичу, утащил его к Андрею Ильичу на завод, пьянствовал там целую ночь, а утром нанял лошадь и поехал за пять вёрст в усадьбу, к мужу сестры Алексеича. Снова пил там водку, плакал, разбил кулаком печку и всякий раз, когда вспоминал, как Анночка упала, хотел себя убить, но не мог решиться, потому что очень уж было жалко мамаши… Через три дня, когда он снова был на заводе, разыскал его дядя Степан, мамашин брат, долго стыдил и тащил домой, но не мог ничего поделать и за компанию запил сам.

А Петя никак не мог понять, зачем в мире несправедливость? Анночка его любит, и он её любит. Зачем же им страдать? Хватал дядю Степана за ворот, пригибал его к земле и кричал:

— Хочу справедливости! Чтобы всем было хорошо. Стану революционером. Жизнь за это отдам.

Возвращаясь домой, встретил пьяного мужика, пошёл, обнявшись с ним, по улице, целовал его и кричал, что умрёт за народ, пока не выбежала мамаша и не стала трясти его за волосы и колотить по спине палкой. А он только плакал и твердил:

— Ещё, мамаша, ещё! Хорошенько. Я подлец. Обидел её, а она страдает.

Потом он решил умереть. Полезли они — он, Алексеич, дядя Степан, который не отставал уже теперь ни на шаг, и ещё кто-то — уж не помнил даже, кто, на колокольню звонить. Добрались до площадки, взялся Петя за верёвку от большого колокола, остальные за средние и малые — пошёл частый перезвон, а он раскачает, да как ударит — так по всему миру гул и пойдёт. Звонил, звонил, взглянул, — увидел синее небо, на нём белых голубей, реку, за рекой лес — весело, хорошо! Подумал, что с Анночкой покончено навсегда, хватил изо всех сил железным языком в медный бок, крикнул: «Прощайте, братцы! Не поминайте лихом!» — и кинулся к решётке, чтобы прыгнуть вниз.

Его ухватили за фалды и потащили с колокольни, а он кричал:

— Пустите меня! Хочу умереть!

Вырвался от них, побежал к реке, разделся, крикнул опять: «Прощайте, братцы!» — и бросился в воду. Сбежался народ, поехали за ним на лодке — мамаша убивалась на берегу, а он переплыл реку два раза взад и вперёд, но только измучился, а утопиться не мог.

Вскоре после этого Петя пришёл в себя — нельзя же пьянствовать всю жизнь. Он проснулся утром на сеновале, огляделся мрачно кругом, счистил с волос сено, сошёл вниз и вылил себе из колодца на голову пять ведёрок воды. Потом причесал волосы, помолился и чинно сел пить чай. Мамаша принялась было стыдить его:

— Давно пора. Поглядел бы в зеркало на харю-то свою, как её роспил. Чисто леший стал. И в городе-то все над тобой смеются.

Но он сурово прервал:

— Мамаша, не тревожьте меня. А то я, пожалуй, опять запью.

Он решил, что Анночку надо забыть. Чего уж тут?

Отрезано, всё одно, совсем. С суровым и окаменелым лицом, сидел он в лавке и упрямо гнал все мысли о ней. Но душа его точила слёзы, сплетая из этих слёз чудесный венок, и чем дальше, тем он сильнее её любил. Нестерпимо хотел повидать Анночку ещё раз, взглянуть в её светлые глаза и что-то ей сказать, но нарочно её избегал. Надо забыть.

Но однажды, недели так через две, шёл по площади, на которой весной опрокидывал будку — нужно было ему в казначейство зайти и столкнулся с Анночкой лицом к лицу. Хотел было пройти мимо, но не смог. Остановился, остановилась и она, постояли они так, ничего не говоря — а кругом народ ходит, смотрит на них — и Анночка со стоном сказала:

— Не могла я, Петя. Силой заставили меня, — встрепенулась и пошла.

Кинуло было Петю броситься за ней, схватить её и унести, но увидел впереди кондитера, стиснул зубы и прошёл.

После этого точно отравило его. Он хотел только одного — не думать об Анночке совсем, забыть её, как можно скорее, а она ни на минуту ни днём, ни ночью не выходила у него из головы.

В мае месяце был большой вечер у Севастьяновых, почтённых купцов, и нельзя было никак туда не пойти, потому что там собирались все. Надел Петя сюртук, пришёл, поздоровался с хозяевами, потом ушёл вниз, в комнату Васи, хозяйского сына, и стал там курить. Хотел было просидеть так весь вечер, но не вытерпел, поднялся наверх, прошёл по комнатам и видит: в гостиной, на диване сидит среди молодых дам Анночка, бледная, худая, лицо как у мученицы на картинах, и разговаривает с хозяйской дочкой. Так и облилось у него слезами сердце. Кликнул он Васю, хозяйского сына, пошёл с ним в комнату, где стояла запуска, выпил одну за другой семь рюмок и видит — подходит к столу с компанией кондитер. Забрало Петю, не стерпел он и громко сказал:

— Здравствуй, бламанже!

Вышел опять в залу, как раз, когда гармонист заиграл вальс, встал около дверей, начал глядеть на Анночку и позабыл всё. И когда заиграли польку, подошёл к ней и сказал:

— Позвольте вас, Анна Григорьевна, попросить.

Она вздрогнула, но пошла. И как только обнял её Петя рукой и начали они танцевать, так и забылись оба. Глядели друг на друга, видел Петя её светлые глаза и танцевал. Все уже кончили давно и уселись по местам, а они одни танцевали по пустой зале.

Потом спохватился, отвёл её на место, спустился вниз, в Васину комнату, сел на диване, закурил папиросу, но сейчас же бросил. Увидел на стене напротив заряженное ружьё, хотел, было, выстрелить в себя, но по лестнице кто-то шёл. Стукнулся тогда с размаху о стену головой, так что огонь посыпался из глаз, поднялся опять наверх и столкнулся у лестницы с кондитером. Увидел, что хочет кондитер ему что-то сказать, но не остановился, прошёл мимо, подошёл опять к Анночке и сказал:

— Позвольте нас пригласить в последний раз на кадриль.

Заиграли кадриль, пошёл Петя с Анночкой, видит — кондитер тоже к ней бежит и всё лицо перекошено от злости. Но, прежде чем успел дойти, взял её Петя, привёл на место и посадил.

Стали танцевать, ни о чем ни слова не сказали, только опять друг на друга смотрели. Так бы и заплакали оба навзрыд, потому что знали оба без слов, что прощаются друг с другом навсегда.

А кондитер стоял у дверей и, не спуская с них глаз, смотрел.

После кадрили посадил Петя Анночку на место, поклонился ей низко, взглянул в последний раз, пошёл и хлопнул сразу рюмок пять водки, так, чтобы оглушило его. Потом спустился в пустую Васину комнату, сел на диван и стал курить.

Выкурил одну за другой три папиросы, и вдруг отворяется дверь, входит кондитер и говорит:

— А! Куришь здесь…

Сел напротив Пети, уставился на него и сразу стало видно, что человек вне себя.

— Чего же, — говорит, — ты здесь сидишь?

— А тебе что за дело?

— Ах ты, дрянь! — сказал тогда кондитер. — Таких, как ты, мерзавцев убивать надо. Чего ты жену у меня отбиваешь? Я тебя без дуэли, как собаку, застрелю.

Снял со стены ружьё, взвёл курок и снова говорит:

— Хочешь, прохвост ты такой, застрелю тебя сейчас!

Положив ногу на ногу, Петя затянулся папиросой, загадал себе в уме, помолчал и ответил:

— Застрели.

— Не застрелю, думаешь, мерзавец ты такой! — и потихоньку подносит ружьё к плечу.

— Побоишься, где тебе…

— Побоюсь?

— Знамо, побоишься. Больно, брат, у тебя кишка тонка.

Грянуло тут, брызнуло огнём и оглушило, так что Петя не мог даже сразу понять, убило его или нет. Пришёл немного в себя, а кондитер, белый, как полотно, стоит перед ним и шевелит синими губами:

— Мимо, — сказал Петя и, увидев вершках в трёх выше головы чёрную дыру, — прибавил: — А немножко не угадал.

— Прости меня, Пётр Никанорыч, — чуть ворочая языком, говорил кондитер. — Сам не знаю, как вышло. Очень уж ты мне сердце разбередил.

— Ну, полно, голова, — ответил Петя. — Чего уж тут? И убил бы, так невелика беда… А я, брат, с ней только попрощаться хотел, — прибавил он, помолчав, встал и сейчас же ушёл.