И все-таки около сотни рабочих набралось — комитет постарался, Мефодиев оповестил, кто к нему поближе, — Николая Богданова, Климанова Егора, Петрушу Евграфова. А Федор посылал брата — ноги помоложе, — к Володе Фомину, Николаю Прошину. Сходку провели короткую, хотя и не обошлось без словопрений.

— В моем кружке трое не могут появиться на похоронах — аккурат в смене, — сказал Афанасьев. — Но ежели порешите выдать три пятиалтынных, сунем мастерам — всех приведу.

— Тогда и другие запросят. — Прижимистый Богданов хмуро покрутил усы.

— Промежду прочим, кассу собирали не для того, чтоб проценты получать с капитала. — Федор язвительно усмехнулся. — Книжки книжками, а надобно раскошеливаться и на другие нужды.

— Верно, Афанасьич! — поддержал Володя Фомин. — Не банкиры, потребуется — до копейки спустим…

На том и порешили в тот вечер: откупить людей, кто не может вырваться с работы. И сегодня вот пришли с Балтийского завода, с Путиловского, из Варшавских мастерских. Заявились ткачи с Резвого острова, корабелы «Нового Адмиралтейства», слесари от Резиновой мануфактуры. И не просто пришли, а возглавили траурную процессию.

Сотня своих товарищей — это уже не жалкая кучка, которую можно смять десятком городовых, это уже сила. Федор Афанасьевич, поглядывая по сторонам, радовался знакомым лицам. Вон Володя Фомин, наверное, прямо с завода — не уснел переодеться в чистое. Нe парень — бесценное сокровище! Приехал в Питер из Архангельска, сын дворянина… Учился в ремесленном училище. Любопытный хлопец: в личной жизни держится на особицу, друзей не водит, говорит надо. Да и в организации ко всякому делу подходит очень уж как-то осторожно, будто страшится… А ведь не боится, нет. Ежели решит для себя, до последней точки дело доведет. Минувшей зимой что придумал! Учредил рабочий кооператив. Да так важно! Потребительские книжки роздал, собрал паевые взносы… В бельевой корзине на санках возил с Васильевского острова в Галерную гавань всяческую бакалею: чай, табак, кофе, папиросы. Покупал в оптовых магазинах сахар, белую муку, макароны. Привезет домой, сам развесит, раздает пайщикам.

Над ним сперва посмеивались, дескать, нашелся ухарь-кунец! А присмотрелись — серьезное затеял дело. Хоть и небольшая выгода от того кооператива, но все же была: люди к нему потянулись. Почувствовали себя связанными общим интересом, объединенными… А Володя, конечно, мух ртом не ловил, вместе с макаронами стал подсовывать брошюрки, заводил душевные разговоры, помаленьку вовлекал в нелегальное. И так, вроде бы на пустом месте, возник еще один правильный кружок, среди прочих теперь равноправный. Вот тебе и бакалея…

Эх, думал Афанасьев, жаль, что нет рядом Ивана Ивановича, отшатнулся Тимофеев от революции. Не случайно, видать, когда первый раз с ним встретились, намекал он про девок — любить, мол, не станут с бородой. Наверное, уже тогда сидела в его сердце шершавая заноза. Федора благословил на борьбу, свел с марксидами, а сам вскоре женился, переехал в Колпино и притих, словно серая мышка. И что эти самые бабы с мужиками вытворяют, никакому разуму не подвластно! Не-ет, сознательному пролетарию жениться никак невозможно. Женился — для дела пропал человек. Какая уж там революция, ежели дома тебя каждую минуту ждут с кормом в клюве… Хорошо, Тимофеев библиотеку делить не стал и свои собственные книги завещал кружку…

Кто не понимает, носы воротят — чего, мол, в этих книжках, скучная премудрость. А кто приохотился к чтению, тот и вокруг себя по-другому глядит, зорче подмечает неправду. И в домашнем обиходе почище делается, душой светлеет… Взять недавний случай — Анюта Болдырева привела к нему на Обводной парочку: девица у Паля — уборщицей, парень — печник. Ворковали, точно голуби, друг без друга ни шагу — веревочкой спутаны. Но вскоре обратил внимание: девица ударилась в хмарь. Красин толкует первоначальное накопление по Марксу, тут бы уши держать топориком, в рот пропагатору заглядывать, а она украдкой слезы вытирает, нос покраснел, глаза припухли… Попросил Анюту тихонько вызнать, что стряслось, какая беда. Оказывается, печник жениться хотел, а грех случился — заюлил. Тогда Афанасьев собрал кружок неурочно, без Красина, чтоб ребятишек не смущать. И пропесочили парня сообща, крутился, как на раскаленной сковородке.

— Ты прямо нам — глянется она тебе или нет? — на правах старшего спросил Федор. — Жениться обещал?

— Глянется, — промямлил печник. — Обещался…

— А почему не ведешь под венец?

Парень мялся, мялся, проняло — аж вспотел. Вдруг бухнулся на колени и заплакал, будто малое дитя.

— Люба она мне, поверьте! А как жениться, коли гроша лишнего не скопил? На какие шиши?

— Да мы вам последние отдадим! — Верочка Сибилева, растрогавшись, сама заплакала. — На венчание хватит…

— Соберем с получки, обновы купим, — добавила Анюта.

Парень хлопал глазами, боясь поверить в свое счастье. Афанасьев взял его за руку, подвал к суженой:

— Хочешь с нами быть, целуй принародно. Убедимся что не лукавишь… А коли нет, не взыщи — подлости промеж себя не потерпим…

И поженили их на свои средства, свадьбу маленькую справили. А кружок с тех пор, как единая семья, не только книжные разговоры — обсуждают жизненные заботы откровенно, не стесняясь друг друга, по-родственному. Федор уж подумывал — таким-то манером навалиться на Гришку Штрипана, чтоб водку лакать нерестал…

— Здорово, Федор! — гаркнули вдруг над ухом, отвлекая Афанасьева от раздумий.

В подъезде, на лестнице, в своем единственно-вечном легком осеннем пальто, как всегда, в растоптанных штиблетах на босу ногу и коротковатых штанах, на две головы над всеми возвышался Сергей Иванович Фунтиков — белокурый детина, выбравшийся в Петербург лет шесть тому назад из неведомых глубин Весьегонского уезда. Отменный токарь, он хорошо зарабатывал и мог бы, наверное, одеваться соответственно. Но все деньги, оставляя самую малость на питание, отдавал в рабочую кассу. И вступительный взнос, между прочим, когда его приняли в организацию, сделал такой, что все ахнули: двести целковых, накопленных за многие годы, не пожалел — кинул на стол царским жестом, будто сорную мелочь.

Около Фунтикова, как цыплята возле клуши, кучковалась молодежь — Костя Норинский, Андрей Фишер и еще несколько человек, которых Афанасьев в лицо не знал. Обратил внимание: на всех одинаковые финские фуражки с длинными козырьками; по бокам — медные пуговицы. Будто форма какая… Любопытно, случайно надели одинаковые фуражки или заранее уговорились? Хотел спросить, но в толчее показалось неловким, много чужих глаз. Как бы там ни было, а получилось хорошо, словно маленький отряд.

Одетый в черное драповое пальто, в щегольской шапке «пирожком», появился Егор Климанов. Умри, не догадаешься, что простой кузнец. Смахивает на приказчика от богатого купеческого дома, а то и повыше бери… Любит Егор пофрантить, водится за ним грешок.

Возбужденный, с раскрасневшимся лицом, Климапов крепко пожал руку и шепнул:

— Василий Иванович наказывал — нашим держаться во дворе, подалее от полиции… И еще говорил — раньше сроку со двора не показываться. Передай остальным…

Василий Иванович — подпольная кличка Бруснева. Стало быть, и он где-то здесь. Посматривает… А вон и Леонид Красин с братом Германом! Чуть заметно улыбнулся и к фуражке притронулся пальцами — поприветствовал.

Полиция сбилась с ног: наплыв публики превысил ожидания. Срочно потребовалось подкрепление — городовые, бухая казенными сапогами, придерживая шашки, со всех сторон подтягивались к дому, где собралась толпа. Правда, поначалу особых беспорядков не замечалось. И студенты, и курсистки, и прочие, одетые вполне прилично, держались в рамках правил. Однако, едва вынесли из дома гроб, полиции пришлось все-таки вмешаться — начались нарушения. Вопреки указанию градоначальника, собравшиеся хоронить писателя захотели до самого кладбища нести гроб на руках. Студенты затеяли смуту, подставили плечи.

— Господа, господа! — зычно крикнул пристав. — Это непозволительно! Господа, гроб должен ехать на катафалке!