— Ништо, Миша! — Климанов оттолкнул лодку. — А может, для собственного удовольствия гребу? А ты у меня — рабочая скотинка, мережи будешь ставить, рыбу выбирать — пачкаться…

Егор снял пиджак, бережно свернув, положил в рундучок на носу лодки, поплевал на ладони:

— Эх, мать честная! С ветерком прокачу!

— Нет уж, пожалуйста, не надо с ветерком, — засмеявшись, попросил Бруснев, — а то укачает — праздник мне испортишь.

До места доплыли быстро — Егор упирался, только весла гремели в уключинах, да шипела за бортами зеленая вода. Лодку вытащили подальше на берег, в кусты, чтобы со стороны залива никто не заметил. Снова обошли поляну кругом, опять покричали друг другу, испытывая, как далеко разносится голос: лишний раз убедились — условия для маевки лучше не надо.

Вскоре пришли сигналисты — три человека под началом Кости Норинского. Четвертому было сказано, чтобы к одиннадцати утра стоял на Нетергофском шоссе, показывал путь от Емельяновки.

Михаил Бруснев долго инструктировал постовых, расставив их на таком расстоянии, чтобы видели друг друга и в случае тревоги чтобы могли по цепочке передать сигнал.

— Дорогу к полянке никому не говорите, — подчеркнул особо. — Все, кого звали, точно знают, куда и как добираться. Если спрашивает дорогу, значит, не наш.

— А как заблукает? — спросил Поринский.

— Пусть идет восвояси, — отрезал Михаил. — Рисковать не можем. Кто не знает пути, чужой. Если появятся такие подозрительные, давайте песню, да погромче! Ну, а если полиция, тогда уж не до песен, кричите кто во что горазд… Лишь бы мы услыхали, чтобы по лесу разбежаться. Главное — толпой не попасться, не допустить окружения. А группками — не страшно, изобразим воскресных гуляк…

Только успели расставить посты, заявились первые маевщики — Федор Афанасьев и семянниковцы под водительством Сергея Ивановича Фунтикова.

— Моего Егора никто не видал? — поздоровавшись, озабоченно спросил Федор.

— Вроде бы нет пока, — откликнулся Климанов. — А почему не вместе?

— Ждал его в условленном месте, не дождался… Как бы не вляпался, шалопай…

— Прибежит, дорогу знает, — успокоил Бруснев.

Семянниковцы сразу же повалились на землю — устали, нашагавшись по полю от Невской заставы. Сам Фунтиков, здоровенный мужик с длинными жилистыми руками, усталости не выказал: стененно приблизился к Федору, стиснул ему ладонь — Афанасьев поморщился:

— Легче, легче… Наковальня, право слово.

Фунтиков шевельнул густыми, сросшимися бровями:

— Извиняй.

…Народ постененно прибывал. Веселый и красивый, примчался Коля Иванов — молоденький литейщик с Путиловского. На пухлых щеках — румянец, литейка не успела высушить. Без прибауток Коля минуты не проживет. Театрально раскланявшись, подтолкнул внеред незнакомого парня:

— Привет честной компании! Много ли вас, не надо ли нас? Прошу любить и жаловать: был костромским водохлебом, а ныне — путиловский токарь Николай Полетаев! От Василия Буянова из Костромы поклоны привез… Василий наказывал — принять его да приобщить к делу. Не глядите, что с виду робкий, парень въедливый, хорошая подмога — буяновской выучки!

— Как же это, из Костромы поклоны, а Василий-то в Тулу сослан? — недоверчиво буркнул Фунтиков. — Не заливает новичок?

Николай Полетаев, поборов робость, обращаясь ко всем собравшимся, громко сказал:

— Был Василий в Туле, теперь у нас в Костроме! Выслали на родину… Наказывал передать, что товарищей своих помнит, хлеба зря не ест. Почему про хлеб сказывал, не знаю, но так и просил нередать: хлеба зря не ем…

Михаил Бруснев нереглянулся с Афанасьевым и понимающе улыбнулся: — Молодец Буянов!

— Стало быть, и в Костроме ребеночек народился? — обрадованно спросил Климанов.

— Выходит — народился…

Василий Буянов, сосланный в Тулу, попервости присылал невеселые письма. Жаловался, что тяжко под гласным полицейским надзором. Город чужой, никого не знает. На заводе люди сторонятся друг друга, спайки никакой.

Но постененно, обживаясь на новом месте, Буянов повеселел. В посланиях появились иносказания, значит, было уже что скрывать — пошла живая работа. И вот однажды Клнмаиов получил такое письмо: в Туле народился ребеночек, нужны руководство к жизни и воспитатели новорожденному…

Побежал с письмом к Афанасьеву: что бы это могло обозначать? Долго ломали головы, пришли к выводу: Буянов на оружейном заводе создал кружок, просит прислать кого-нибудь из интеллигентов для помощи. Впоследствии убедились, что поняли правильно. А сначала даже не поверили — неужто и под гласным полицейским надзором можно руководить кружком, неужто и ссыльному удается нелегальная работа?

При встрече с Михаилом Брусневым поделились сомнениями. Но Бруснев, светлая голова, сомнения тут же развеял:

— Так и должно быть… Полиция, не думая о том, сама помогает революции. Возьмите Германию. Там был принят Исключительный закон против социалистов… Свирепствовали, разбрасывали рабочих куда попало! Надеялись разрушить созданные организации… Дескать, оторванные от привычной среды, нерестанут носиться с крамольными идеями… А что получилось? Разве ссылки осталовили подпольное движение? Наоборот! Высланные продолжали пропаганду, революционными кружками покрылась вся страна… Это, друзья, объективный закон: притеснения свободной мысли всегда обращаются против властей. Так было в Германии, так будет и в России. И письмо Буяпова — тому положительный пример…

Да, Николай Полетаев привез из Костромы отрадную весть: вторично сосланный, Буянов, не убоявшись жандармов, создает подполье на берегах Волги, Видно, на самом деле существует закон: семя, оторванное от родного дерева полицейским ветром, обязательно прорастает и дает плоды. Ай да Василий — порадовал, преподнес подарок маевке!

Со стороны залива послышались голоса: на большой лодке приплыли рабочие Галерной гавани. Кто-то пронзительно вскрикнул, потом грянул взрыв хохота. Оказалось, Варя рыжая, вылезая из лодки, упала в воду и замочила юбку. Гаванцы тут же, на берегу, развели небольшой костер, чтобы Варя могла обсушиться до начала собрания. Владимир Фомин, на квартире которого собирались для занятий, привез весь свой кружок. Кто с корзинками, кто с провизией, увязанной в белые платочки. Сложили снедь поодаль, в кустах, и сразу же — в разговоры. Как-то незаметно, боком-боком, появился на шляпке никому не известный мастеровой, одетый в изрядно поношенный пиджак. Егор Климанов насторожился: кто таков? Присмотрелся: мать честная! Цивинский вырядился.

Бруснев предупреждал, что из интеллигентов пригласил на маевку одного лишь Вацлава, своего помощника по Технологическому институту. Да еще гимназиста позвал — Володю Святловского. И больше никого: маевка должна быть рабочей. Гимназистик прибежал в мундирчике, с него какой спрос? А Вацлав Цивинский — в кружках его звали Осипом Ивановичем, подлинную фамилию мало кто знал — показал себя настоящим конспиратором, выучеником Бруснева. Подобрал одежку к случаю: вышел на полянку, от прочих маевщиков не отличить.

Цивинский хорошо рисовал. Лучше всего удавались ему карикатуры на полицейских, заводчиков, помещиков. Вот и сейчас, узнав его, моментально столпились любопытствующие:

— Картинки покажешь, Осип Иванович?

— Принес чего-нибудь?

Дивянский достал из-за пазухи несколько листков:

— Непременно! К нынешнему дню постарался…

Из толпы опять послышался хохот: карикатуры пользовались большим успехом. На одной из них Цивинский хлестко изобразил царя: в образе жирной свиньи, император хлебал из корыта водку. Рассматривая этот рисунок, особенно смеялись. Только костромич, не привыкший к насмешкам над главой царствующего дома, боязливо заметил:

— Донесут — каторгой обернется… Разве так можно?

— Не бойсь, волгарь! — Иванов хлопнул его по плечу. — Бог не выдаст — свинья, которая нарисована, не съест! Еще и не такое можно, сам увидишь…

А Егоров, балтиец, славившийся огромной силой, показал кулак: