— Ну-ка, ну-ка, — говорил Бруснев улыбаясь, — покажись! Э-э, да ты никак потолстел! В пользу пошла московская жизнь…

А Федор только и повторял:

— Долгонько, долгонько… Заждался, совсем заждался…

— Что ж, брат, в должность войти — не простое дело. — озабоченным тоном произнес Бруснев, когда схлынула волна бессвязных восклицаний, вызванная радостью встречи. — Целый месяц понадобился, пока освоил…

— Ты уже месяц в Москве? — горестно удивился Федор.

— Чуть больше. — Бруснев не заметил горьких ноток в голосе Федора. — Я ведь и в Нижний съездил к Леониду, попроведовал. Затем опять в Петербург… Михаила Ольминского помнишь? Ввел его в центральный кружок. Ну, а потом уж окончательно сюда. Хлопот, знаешь, много… Квартиру казенную дали, отделывать пришлось. На службе захлестнуло…

— А я все ждал и ждал, — тихо, словно бы сам себе, сказал Афанасьев. Нет, кажется, не только внешне изменился Михаил Иванович. Не могло такого раньше случиться, чтоб месяц не подал о себе весточку, хотя был где-то рядышком. Нет, не могло…

Федор насупился, о своих делах говорил неохотно, а когда Бруснев поинтересовался, есть ли под его началом люди, вовсе не стал отвечать: потом, дескать… Кашинский почуял, что третий лишний, деловито покопошившись, достал бумажник:

— Ну-с, Федор Афанасьевич, мне пора… Получите причитающееся.

— Благодарствуем, Петр Моисеевич, — Федор отвел его руку. — Я больше не нуждаюсь.

— Получили наследство? — не очень ловко пошутил Кашинский.

— Место получил у Прохорова, заработаю…

— Поздравляю. — Кашинский смутился. — В таком случае прощайте, — А Брусневу пожал руку и тепло сказал — Теперь знаете, где нас искать. До свидания…

Оставшись одни, помолчали. Федор, закуривая, невесело спросил:

— А у них, значит, успел побывать?

— Да, познакомили с Егуповым.

— Ну и как? Меня ведь за стол не сажают, объедками кормят…

— Что ж, Афанасьич, со своим уставом в чужой монастырь не ходят, — бодрясь, сказал Бруснев. — Мы у себя держали одни порядки, здесь другие… — И осекся: — Тебя, собственно, что беспокоит?

— Да хоть бы узнать, какая будет организация…

— Ну, вкратце… Называют себя «русско-кавказским кружком», у них есть студенты с Кавказа. Иногда говорят — центр. Все покамест в зародыше, дела никакого… На тебя, между прочим, обижаются — не связал с рабочими, не нашел подходящих…

— Тороплюсь, спотыкаюсь! — зло вставил Афанасьев. — Есть у меня люди, Михаил Иваныч, хорошие ребята… Думаю, этот самый центр нужен нам, как телеге пятое колесо. Давайте-ка пошлем их к лешему в болото да и будем сами!

— Нельзя, Афанасьич, нельзя. — Бруснев поцокал языком. — Во-первых, моя теперешняя жизнь не то, что во студенчестве, занят свыше всякой меры. Должного внимания уделить не смогу… Во-вторых, Егупов налаживает отношения с заграницей, у них появится источник, дающий литературу. Сам понимаешь, это главное… В общем, я согласился войти в организацию Егупова. Так-то, Афанасьич… Теперь их центр — это и твой покорный слуга. Прошу, как говорится, любить и жаловать!

Федор отбросил окурок, Ездохнул:

— Любить не перестанем, вот жаловать… Не верю я, Михаа Иваныч, что польза выйдет. Чует сердце — пустое…

— Не станем спешить с выводами! — Бруснев, проявляя нетерпение, взял Федора под руку, повел к выходу из аллеи. — Поживем, посмотрим… Все равно другой организации не существует, стало быть, используем случай. Ты не журись, я потребовал, чтоб на сходки приглашали. Егупов слово дал… Вот начнем собираться по выработке программы, непременно позовут. Я сам и позову…

— Ладно, — смягчился Афанасьев. — Я ведь понимаю — тебе компания нужна своя, интеллигентская. Делай как знаешь, не обижусь.

Московскую жизнь Елохов начал праведно, отслужив обедню в церкви Всех Святых на Кулишках. Душевно отмякший, вышел на Тверскую, поднялся, свернул в Гнездниковский. Издали догадался: вот этот зеленоватый дом и есть Охранное отделение. Как-то сложится служба на новом месте? Дай-то бог, чтобы обошлось…

Из полутемного угла появилась предупредительно полусогнутая фигура в штатском пальто:

— Что угодно, сударь?

— Под начало Евстратия Павловича, — ответил Елохов, как было велено.

Через три минуты очутился в небольшом, на два окна, кабинете. Американский стол-конторка, кожаный диван, несколько стульев. Навстречу поднялся упитанный человек: полное румяное лицо, аккуратная бородка, усики, длинные русые волосы зачесаны назад, голубые спокойные глаза.

— Старший филер Елохов прибыл по распоряжению его превосходительства господина Семякина! — отрапортовал Ксенофонт Степанович.

— Ну-ну, зачем тянуться, братец… У нас нe принято. Стало быть, познакомимся. Я — Медников, старший чиновник для поручений. Вот так, значит: ты старший, и я старший. А над нами еще постарше — Сергей Васильевич. Ему и будем служить…

— Рад стараться! — рявкнул Елохов.

Медников поморщился:

— Не ори, у нас этого не любят. Верность служба выказывай делом; тихо, по беззаветно. А лишнего крику не любят…

Говорил Евстратий Павлович певуче. Сидит, откинувшись на спинку стула, поглаживая себя по ляжкам. Изредка, когда длинные волосы падают на лоб, отбрасывает их пухлой ладонью с короткими пальцами. Рука маленькая, женская. Косится Елохов: не верится, что этой-то вот ручкой, рассказывают, в кровь хлещет провинившихся филеров.

Ударили стенные часы — негромко, с хрипотцой. Модников ушел в другую дверь, скрытую драпировкой. Отсутствовал недолго, выглянув, поманил пальцем — к Зубатову. Елохов слегка откашлялся, готовясь к докладу. Но Зубатов докладывать не позволил, замахал руками:

— Знаю, все про вас знаю. Георгий Константинович говорил — неоднократно отличившийся и все такое… Закуривайте, — протянул серебряный портсигар, — садитесь.

— Не курю, ваше высокоблагородие.

Переглянувшись с Медниковым, Сергей Васильевич спросил:

— Может, и не пьете?

— Так точно, не пью. Службе мешает.

Зубатов засмеялся:

— Ну, Евстратий, теперь твоим соколикам трудненько будет. По трактирам перестанут шататься, старшой не позволит.

Медников ухмыльнулся, подумал: «Обломают, не было такого, чтоб филер не пил…»

— Ну-с, — продолжал Зубатов, — поработаете с нами. Работа интересная, внакладе не останетесь. По линии наружного наблюдения подчиняться Евстратию Павловичу. Любите его… У нас все любят Евстратия Павловича. Ну, что еще? На места выезжать с чиновником для особых поручений, Леонидом Петровичем Меньщиковым. Вас представят… Пожалуй, все. Приступайте.

— Рад стараться! — забыв о предупреждении Медникова, снова гаркнул Елохов, но, вспомнив, тихо добавил — Живота не пожалею, будете мной довольны…

Перевезя вещи в меблированные комнаты, отдохнув хорошенько, Ксенофонт Степанович ночью вернулся в Гнездниковский приступать к обязанностям. В подвале — огромная низкая комната, тускло освещенная, с обшарпанными стенами. Мебели никакой, не считая большого дубового стола и стула с высокой резной спинкой. Медников был здесь; сидел, опустив глаза к стопочке листков; перебирал их медленно, что-то подчеркивая, макая перо в стеклянную чернильницу.

Елохов огляделся. По углам табунились филеры — разномастный народец, одетый кто во что: были и студенческие фуражки, и шляпы, и картузы. На одном напялена замызганная чуйка, на другом приличный сюртук, третий щеголял в парадной визитке. Оживленно шептались, чему-то смеялись, видно подтрунивая друг над другом. Лица в основном довольные, сытые. В подвал входили по одному, реже — по двое и сразу же, не глядя по сторонам, в свой угол: знать, приучены.

Минуты капали, филеров прибывало и прибывало. Ужа не шепот — ровный гул стоял от множества голосов. Ровно в полночь Медников поднял глаза от бумаг, похлопал в ладоши: «Внимание!» И сразу же зашевелились, разобрались по ранжиру. И если только что эту разношерстную публику ничто не объединяло, то теперь, когда вес приняли одинаковые позы, ноги расставив, руки за сипну, стало видно: служивые.