Здесь «Der Geist»[2] беседовал «mit dem Teufel»[3].

И доставлял себе высокое удовольствие, которое — увы! — можно доставить себе только за границей. Читал параллельно «Женщину» Бебеля и «Рабство нашего времени» Толстого.

— Прежняя форма рабства исчезла, — говорит Толстой, — за ненадобностью. Есть иное средство превращать людей в рабов, на каком угодно расстоянии. Это — деньги.

— Капитал — орудие рабства, — говорит Бебель.

— Вся так называемая культура держится на рабстве! — говорит Толстой. — Деньгами одни заставляют других на себя работать!

То же говорит Бебель:

— Вся теперешняя культура держится на рабстве, и рабство держится при помощи денег.

И оба мечтают о том времени, когда этой несправедливости, этих «принудительных работ» не будет.

Так в полном согласии они доходят до… выгребной ямы.

Перед выгребной ямой они останавливаются и от выгребной ямы расходятся в разные стороны.

Вы найдёте, быть может, тон шутливым по отношению к Толстому? Ведь нынче нет читателя, — все цензоры!

Но, свободный в мысли и духе, даже перед Толстым зачем я буду стоять на коленях? Я предпочитаю улыбаться тем, кого люблю.

Толстой говорит:

— Ну, а кто, — при новом, каком бы то ни было, порядке вещей, — захочет заниматься грязной и отвратительной работой? Чистить, например, выгребную яму? Добровольно, конечно, никто не захочет! Следовательно, придётся же найти какие-нибудь средства принуждать одних делать то, чего не хотят делать другие. А принудительные работы — рабство. Следовательно, раз будет существовать культура, — будет и рабство.

Бебель говорит:

— Культура при помощи успехов техники, сумеет сделать так, что отвратительных, грязных, вредных, а потому и унизительных работ не будет совсем. Она сделает всякую, самую грязную теперь, работу чистой, безвредной, лёгкой и приятной. И чистить выгребную яму будет таким же лёгким и приятным делом, как всякое другое.

Воображению рисуется прямо идиллия.

— Пойдёмте чистить выгребную яму! — предлагает Франц Амалии, как теперь он предлагает:

— Пойдёмте играть в теннис!

— Ах, какая счастливая мысль! — радостно всплёскивает руками Амалия. — Какой восторг! Я давно не чистила выгребных ям! Мама, мама! Я иду с Францем чистить выгребную яму!

— Надень, в таком случае, чистые воротничок и рукавчики! — говорит мать, нежно глядя на радостно оживившуюся дочь. — Нельзя на такую работу идти замарашкой! Там будет вся молодёжь.

Может быть, так оно и будет…

Но теперь это вызывает улыбку. Быть может, такую же, какой улыбнулся бы мой дед, если б ему сказать:

— Из Москвы можно будет разговаривать с человеком, живущим в Петербурге.

— Как?

— По проволоке!

Это прибавило бы старичку ещё больше веселья.

И так Толстой говорит:

— Культура немыслима без принудительных, неприятных работ. Принудительные работы — рабство. Долой культуру!

Бебель говорит:

— Культура сумеет уничтожить неприятные работы! Да здравствует и развивается культура!

И вы спрашиваете у Толстого:

— Как лучше устроить культурную жизнь?

С его точки зрения, вы спрашиваете:

— Какие бы новые выдумать формы рабства?

Вы ждёте совета?

Ответа? И ответа, который бы вас удовлетворил? Который бы вам помог?

У Толстого спрашивают:

— Что он думает о войне?

И потом ужасно недовольны его ответом.

Человек считает что-нибудь преступлением. Справедливо, нет, — вопрос другого сорта. Но он убеждён:

— Это преступление.

И его спрашивают:

— А что, если преступление совершит Иван Иванович, — что это будет?

— Преступление.

— А если Пётр Петрович?

Что он может ответить?

— Тоже преступление!

— Но позвольте! Как же? Пётр Петрович ведь вам родственник, и даже близкий?!

Это у дикаря спросили:

— Что такое добро и зло?

И дикарь ответил:

— Если меня отколотят, это — зло. Если я отколочу, это — добро.

Так ведь то дикарь.

У Толстого надо заранее предполагать другую логику.

К Толстому приступают, и даже по телеграфу:

— Какую форму государственного устройства вы считаете лучшей?

Представьте себе, что к атеисту кто-нибудь обратился бы за советом:

— Как лучше достигнуть вечного блаженства в загробной жизни?

Да ведь он не верит в самое существование этой жизни.

Толстой отрицает государство.

По его мнению, это такая форма общежития, которая и служит источником многих зол.

Прав он, не прав, — другой вопрос. Но он так думает.

Как же вы спросите человека:

— Как прочнее устроить то, что вы считаете злом?

Самым забавным вопросом является вопрос Толстому:

— О способах борьбы для лучшего устройства жизни.

Человек десятки лет повторяет одно и то же:

— Вы хотите перевернуть весь мир? Нет ничего легче. Начните с себя. Сделайтесь другим. И пусть каждый человек сделается иным. И тогда весь мир сделается иным. И на земле воцарятся справедливость и добро. Никакие же иные перевороты, кроме «переворота каждым самого себя», ничему не помогут!

Он указывает средство:

— Как сделаться иным?

— Отыщите Бога и делайте всё «по-Божьему».

Отыщите в себе.

В новом рассказе Толстого: «Божеское и человеческое», содержание которого рассказывалось в иностранных газетах, сектант радостно говорит:

— Бога нашёл! Бог-то Он — во! Вот где Он!

И показывает себе на грудь:

— Вот где Он, Бог-то! И у всякого человека! А я-то Его искал! А Он здесь! Здесь Он!

Один из самых интересных людей, каких я видел когда-нибудь, сектант Галактионов, на Сахалине, говорил мне с ясными глазами:

— Небеса? Они в рост человека!

И указывал на лоб:

— Вот где небеса-то! Вот где свет-то! Вот где надо, чтоб прояснилось, — и всё будет ясно и хорошо и добро!

И я глядел ему в глаза, — или, говоря его языком:

— Глядел в окошки его души и видел, как в горнице у него светло и чисто.

А ученик йоги, в Бенаресе, говорил мне:

— Бог, это — всё, что существует. Это вы, это я. Если вы, если я, — если мы говорим друг другу светлые, добрые мысли, это Брама блещет нетленным блеском своим в вашем уме. И блеску Бога блеском Бога отвечаю я.

И все они говорили одно и то же.

И если бы вы у каждого из них спросили:

— Как ещё, помимо этого, единственного, по их мнению, пути можно устроить лучше жизнь?

Каждый из них взглянул бы на вас с изумлением.

Как на человека, который спросил бы:

— А что для этого лучше надеть? Сюртук или смокинг?

Я с большим интересом слушал беседу с Толстым о «Рассвете».

— Американский это рысак или русский?

Толстой знает лошадей.

Главное, — «лошадь он признаёт».

Но если бы я был редактором, и мне предложил бы «интервьюер»:

— Хотите, я поеду к Толстому и спрошу его о лучшей форме государственного устройства и как к ней стремиться.

Я сказал бы:

— Не беспокойте и не ездите.

Потому что «государства Толстой не признаёт».

Если бы я, сознавая ложь и ничтожество, и глупость той жизни, которую веду я и ведут все вокруг меня, захотел переменить её совершенно, — я пошёл бы к Толстому и не упал бы перед ним на колени только потому, что, свободнейший из умов, он не любит рабства поклонения.

И сказал бы учителю:

— Учитель! ты, сомневавшийся, перестрадавший уже всё, чем страдаю я, перемучившийся, передумавший, — помоги мне, слабому, своим опытом, тем знанием, которого ты достиг, своим необъятным умом. Помоги мне выйти на иную дорогу!

Но если бы мне надо было разрешить вопрос:

— Как мне лучше работать: на жалованье или за построчный гонорар. При каком условии я лучше могу сохранить свободу творчества?

Я пошёл бы посоветоваться с кем угодно, кроме Толстого.

Что он мог бы сказать мне?