«Все так живут, и он прав совершенно так же, как прав Загорелов, как прав Быстряков, как правы Перевертьев и Суркова, как права она, эта женщина с глазами ребенка и с хитростью лисицы. На земле где родится картофель, нельзя сажать ананасов».

Он поспешно шагал по скату, не ощущая в себе ни страха, ни волнения, ни тоски, — ничего. Мысль, метавшаяся в нем ранее, как беглое пламя зарницы, уже стояла перед ним во весь свой рост, но он не отвертывал более своего лица.

— Ну, так что ж! — говорил он спокойно, с жадностью втягивая в себя влажный ночной воздух.

Подойдя к теплице, он вложил в замочную скважину двери лезвие отмычки и сильно нажал на нее, потянув в то же время дверь. Дверь отворилась. Отмычка оказалась вполне пригодной. Это не возбудило в нем радости, но и не нарушило его спокойствия. Он лишь убедился в пригодности своего инструмента, и только. Он заглянул в теплицу. Ему пришло на мысль, что вот придет момент, когда Лидия Алексеевна будет сидеть вон там на тахте в своем сером и длинном плаще, и он войдет к ней вот с этою же отмычкой в руках. Однако и эта мысль не обрадовала его, но и не испугала. Он только стал как будто бы еще спокойнее, словно застыв в своих намерениях с безразличием льда. Снова заперев затем дверь теплицы, он поспешно вернулся к себе во флигель, поспешно разделся и тотчас же уснул крепким сном.

Весь следующий день Жмуркин пробыл все в том же равнодушии, безучастно слоняясь по усадьбе, безучастно вступая в разговор. Но ночью ему не спалось, хотя он и объяснял себе это тем, что он хорошо выспался в прошлую ночь. Снова одевшись, он вышел в сад, прошел к скамье и сел там, скрытый со всех сторон густыми зарослями сирени. Здесь было тихо; большой каменный дом спал, и ночной шелест казался Жмуркину дыханием спящего здания. Очевидно, было уже поздно. Жмуркин шевельнулся, удобнее усаживаясь на скамейке. И тут он увидел Перевертьева. Тот беспокойно слонялся по аллее, в двадцати саженях от Жмуркина, направляясь с нетерпеливым видом от каменных ступеней балкона до того места, где пологий скат сада круче обрывался навстречу к Студеной. На его плечи был накинут темный и широкий плед, в который он закутывался порою с жестами сильно прозябшего. Жмуркин равнодушно оглядел всю его тонкую и быструю в движениях фигуру, и ему стало ясно, что Перевертьев давно уже ждет кого-то, озябнув от нетерпения.

«Это он Суркову», — подумал он.

В то же время нижнее угловое окно тихо распахнулось, и из него проворно выскочила Суркова. Багровый шелк ее юбки мигнул на минуту над фундаментом дома, как язык вспыхнувшего и тотчас же погасшего пламени. Она двинулась аллеей навстречу к Перевертьеву.

— Ваше отношение ко мне положительно невыносимо, — заговорила она, приближаясь к нему.

Темный фланелевый балахон, с короткими до локтей рукавами, мягко обнимал ее стройную фигуру.

— Вы составили себе какое-то глупейшее расписание, — продолжала она затем, взглянув на Перевертьева с выражением гнева, — и воображаете, что я в самом деле должна этому расписанию следовать. И теперь вот вы три раза стучали ко мне в окошко, вызывая меня сюда. Будьте же благосклонны ответить, для чего я вам понадобилась так безотлагательно? — Она рассмеялась.

Ее гортанный смех прозвучал в сумраке аллеи красивою песней.

Перевертьев стоял перед ней бледный, кутаясь в свой плед, как сильно озябший.

— А вот этого я и сам не знаю. Я сам не знаю, зачем вы мне нужны, — отвечал он, тоже как бы сердясь, — но я без вас жить не могу! — Он передернул плечами. — Нехорошую игру сыграли вы со мной, сударыня, — добавил он задумчиво, с оттенком гнева и грусти.

Суркова снова было рассмеялась, но тотчас же оборвала смех; ее горячие глаза со вниманием остановились на бледном лице Перевертьева.

— Я в этом не виновата, — сказала она, минуту как бы подумав о чем-то.

Они двинулись аллеей.

— Какая ночь! — сказала она, вдруг вздохнув.

Перевертьев нетерпеливо пожал плечом.

— Какое мне дело до ночи! — проговорил он, сердясь. — Я вас люблю! Для вас эта ночь хороша, а для меня отвратительна, — добавил он, — помните Пушкина: «О, ночь мучений!»

Он замолчал, встряхнув пледом, словно в нетерпении и гневе.

— Я в этом не виновата, — повторила Суркова, — а если виновата — простите!

Они тихо двигались сумрачной аллеей, среди притихших деревьев; отрывистые звуки их речи звучали в тишине короткими аккордами.

— Я вас люблю, — повторил Перевертьев, — ужели вы ничего не ответите мне на это?

Он внезапно рванулся к ней, но она проворно увернулась. Ее обнаженные до локтей руки мягко блеснули во тьме.

— Тсс! — прошептала она лукаво. — Если вы хотите видеть меня — будьте умницей. Иначе я от вас уйду. Какая ночь, Боже, какая ночь! — добавила она со вздохом, с выражением внезапного уныния в голосе.

— Не уходите! — умоляющим тоном проговорил Перевертьев.

— А вы будете умницей? Ну, будьте же паинькой! Ну, я прошу вас! — Она подошла к нему, заглядывая в его глаза, лаская его плечо легким прикосновением руки.

— Га-дюка! — крикнул Перевертьев злобно. — Ты умышленно мучаешь меня! А-а! — простонал он, дергая концы пледа.

Она сделала резкое движение, словно собираясь уходить.

— До свидания, — сказала она с насмешливым поклоном. — Adieu, mon ange, я удаляюсь!

— Ради Бога не уходите! — зашептал Перевертьев с мольбою. — Ради Бога! — он стоял перед нею бледный и жалкий.

— Дайте слово более не браниться и не злиться!

— Не буду; я не буду! — Перевертьев хрустнул пальцами с выражением страдания. — Как я вас ненавижу! — добавил он вдруг со вздохом. — Боже, как я вас ненавижу!

Она снова приблизилась к нему, заглядывая в его глаза как бы с участием, между тем как ее губы насмешливо вздрагивали.

— Бедненький, — проговорила она ласково, — на вас лица нет! Как вы страдаете! Но за что же вы ненавидите меня?

Она тихо коснулась его плеча.

Они снова двинулись аллеей, туда, где скат сада круче обрывался к Студеной.

— За что? — повторял Перевертьев в задумчивости. — Да разве же можно любить деспота, который вошел в твое сердце и отнял у тебя волю!

Несколько минут они двигались молча.

— Бедненький! — прошептала снова Суркова насмешливо. — Вы даже похудели!

— Гадюка! — повторил Перевертьев злобно, с ненавистью оглядывая Суркову.

— Я ухожу, — сказала она резко. — До свидания!

Темные волны фланели мягко шевельнулись вокруг ее гибкого тела.

— Нет, ты не уйдешь! — крикнул Перевертьев. — Или уходите, уходите, уходите! — повторял он с судорогой на губах. — Уходите. Но только знайте! После третьего вашего шага туда, — он кивнул по направлению к балкону, — я стреляю себе в висок. Слышите? — крикнул он ей. — После третьего вашего шага — себе в висок!

Внезапно он вынул из кармана пиджака револьвер.

С минуту Суркова глядела на него во все глаза как бы с любопытством. Две-три сажени разделяли их.

— Ах, вот как! — наконец, проговорила она. — И все-таки я ухожу. До свидания!

Ее лицо засветилось лукавым задором.

— Помните! После третьего шага! — повторил Перевертьев решительно.

Они не спускали друг с друга глаз, как враги, готовые вступить в бой.

— Раз, — сказала Суркова, делая первый шаг назад, в то время как ее лицо было обращено к Перевертьеву.

Перевертьев взвел курок, громко щелкнувший в тишине сада.

— Два, — проговорила Суркова, делая второй шаг. Ее оживленное лицо все еще светилось задором.

Перевертьев приставил дуло револьвера к виску, сбросив плед движением плеча.

— Помните, — прошептал он осипшим голосом, — после третьего шага — в висок!

Суркова не сводила с его лица горячих глаз, на мгновенье точно застыв в неопределенной позе. Выражения самых разнородных ощущений скользили по ее лицу, и порою можно было поверить, что она сделает вот сейчас этот последний шаг. Однако, она его не делала, точно запутавшись в своих колебаниях.