— Бросьте ваш пистолет! — сказала она наконец.

Она двинулась к нему, и выражение задора исчезло с ее лица. Перевертьев отвел дуло револьвера и опустил курок. Он был бледен.

— Что же? Что же-с вы не ушли? — говорил он, с трудом переводя дыхание и пробуя улыбнуться. Улыбка вышла у него злая и некрасивая. — Что же-с, — шептал он, — попробовали бы уйти.

Она подошла к нему, с участием заглядывая в его лицо.

— Слушай, — вдруг проговорила она, — ужели ты любишь меня так сильно?

Он поспешно привлек ее к себе. Они скрылись из глаз Жмуркина под крутым скатом сада.

Однако, вскоре они вновь появились в аллее. Суркова шла впереди.

— Ужели ты так сильно любишь меня? — спрашивала она Перевертьева, слегка оборачиваясь к нему лицом.

— Нет, я вас обманул, — вдруг отвечал тот с гневом, — разве же можно жертвовать жизнью ради пустой кокетки? Револьвер не заряжен.

Он сердито рассмеялся.

— Хотите освидетельствовать, может быть? — продолжал он с тем же выражением. — В нем ни одной пульки!

Она остановилась посреди аллеи, будто наткнувшись на что-то.

— Лев Львович, — крикнула она ему лукаво, — идите сюда, просите прощенья и целуйте вот это!

Она проворно скинула с ноги красную туфлю, поджидая его с лукавым задором на всем лице.

— Идите и целуйте!

Перевертьев приблизился.

— Негодяй! — прошептала она, ударив его по лицу туфлей.

Он схватил ее за руку, с лицом, исказившимся от бешенства.

— Негодяй! — шептала Суркова, вся содрогаясь от брезгливого чувства. — Ф-фа! Ты еще с женщиной драться, кажется, хочешь!

Он поспешно выпустил ее руку; она пошла от него прочь. Но он снова догнал ее у стен дома.

— Если уж на то пошло, — проговорил он с досадой, протягивая ей в то же время револьвер, — если уж на то пошло, извольте освидетельствовать. Конечно же заряжен. На все шесть пуль!

Она поспешно обернулась к нему, приняла из его рук револьвер и, повернув барабан, заглянула в гнезда.

— Милый, милый! — зашептала она, припадая на грудь Перевертьева.

Тот сердито засмеялся.

— Удивительное создание — женщина, — говорил он с досадой, — каждая непременно хочет, чтобы перед ней расписывались полными буквами в собственной глупости! Если бы ты меня не побила, — добавил он, — я бы на этот раз не расписался!

— Милый, милый — шептала Суркова, ласкаясь к нему, как кошка.

Жмуркин сидел, глядел на них и думал:

«Вот эти тоже живут вовсю, и слава им!»

Восьмого июля вечером Жмуркин узнал, что ровно через неделю Загорелов вместе с Быстряковым уедет в оренбургские степи, чтобы закупить там скот. Он узнал также, что поездка эта решена окончательно, и что они оба — и Загорелов и Быстряков — пробудут таким образом вне дома не менее недели. Известие это на минуту всколыхнуло Жмуркина, наполнив его жгучим волнением и беспокойством, хотя вскоре же ему и удалось взять себя в руки снова. В то же время ему стало ясно, что к толкам об этой поездке он уже давно прислушивался с любопытством, и что именно на нее-то он и возлагал все свои надежды.

Жмуркин понял, что наступил момент действовать, «ловить обстоятельства за хвост», как он говорил себе мысленно. И тщательно обсудив и взвесив в последний раз каждую черточку своего плана, он тотчас же приступил к его исполнению. Неудачи он не боялся, ибо он и до сих пор старался убедить себя, что, быть может, планом этим он и не воспользуется, насладившись лишь его тщательной отделкой.

— Назад повернуть всегда возможно будет, — говорил он себе обыкновенно в такие минуты, — а лисичка-то все же у меня в мешке. Захочу — беру, а не захочу — нет. Отпущу на волю. Ступай, дескать, лисица, в лесу веселиться! — И ему иногда искренно верилось, что уж это одно сознание своей неограниченной силы над той женщиной удовлетворит и насытит его сердце.

В тот же день, как только он узнал об этой поездке, он незаметно взял с письменного стола Загорелова маленький конвертик и листок почтовой бумаги. Собственно Жмуркин не придавал особенного значения ни этому конвертику ни бумаге, так как он был уверен, что Загорелов, как человек осторожный, конечно не вел переписки с Лидией Алексеевной, и та вряд ли даже хорошо знала его почерк. Конвертом и бумагой Загорелова он решился воспользоваться больше для того, чтобы полнее насладиться тщательной отделкой своего плана. Затем, захватив к себе во флигель деловую переписку Загорелова, он стал ежедневно и целыми часами изучать его почерк. В конце концов, после усиленных трудов, он добился-таки того, что мог весьма недурно подражать ему. Убедившись в этом, он присел к столу, конечно приняв все меры для того, дабы не быть захваченным кем-либо на месте преступления, и на листке бумаги, похищенном с письменного стола Загорелова, он вывел нижеследующее:

«Приходи сегодня туда в десять часов вечера. Необходимо. Пришли с Жмуркиным зубных капель страха ради иудейска. Записку сейчас же сожги. Целую и жду».

Несколько раз перечитав написанное, Жмуркин остался совершенно доволен, как почерком, так и содержанием. И тщательно сложив эту записочку, он заклеил ее в конверт, спрятав его затем в свою записную книжечку.

Все это ужасно утомило Жмуркина, и весь вечер он пролежал на постели, закинув за голову руки и поглядывая в потолок. Он лежал и думал:

«Завтра Максим Сергеич уедет, завтра Максим Сергеич уедет».

Больше в его голове не было ничего, — ни одной думы, ни одной мысли. Он так и заснул с этим, обутый и одетый, как лежал, бледный и усталый, похожий в своем тихом сне на труп.

А на другой день Загорелов уехал в шесть часов вечера в одном экипаже с Быстряковым. Уехали они на лошадях Загорелова и в его же экипаже, и экипаж должен был вернуться обратно, с крохотного вокзала пустынной станции, не позднее девяти часов вечера. О часе отъезда Жмуркин тоже знал заранее, а потому и это обстоятельство было предусмотрено им в его расчетах. Он боялся лишь одного. Возможно, что Лидия Алексеевна будет у них в усадьбе, в гостях у Анны Павловны, как раз в момент возвращения лошадей. Это было бы хуже всего, хотя стечение даже такого рода обстоятельств вполне не разрушало плана Жмуркина, а лишь отодвигало момент его исполнения на неопределенное время. Весь фундамент плана заключался вот в этом отъезде Загорелова; даже отсутствие Быстрякова являлось для него уже излишним; и следовательно, раз отъезд Загорелова состоялся, ни одно обстоятельство уже не грозило плану Жмуркина катастрофой. Так по крайней мере думал он. Тем не менее, он сильно волновался, поджидая возвращения лошадей. Но лошади вернулись ровно в девять часов, и Лидии Алексеевны в этот момент в усадьбе не было. Следовательно, все обстояло вполне благополучно; судьба как бы благоприятствовала Жмуркину. Он с облегчением вздохнул всей грудью. И, положив в карман своего пиджака сохранявшийся в его записной книжке конверт и отмычку, он тотчас же отправился в усадьбу Быстрякова, стараясь в то же время, чтобы его уход со двора не был кем-либо замечен. Всю дорогу он был совершенно спокоен, но когда он увидел Лидию Алексеевну, в его глазах на минуту все запрыгало, и дыхание комком сперлось в его горле. Некоторое время он даже не мог произнести ни единого слова.

Между тем Лидия Алексеевна подошла к нему первая — он встретил ее у ворот усадьбы — и, опахнув его запахом каких-то удивительно приятных духов, она спросила его:

— Вам что?

Голос ее звучал ласково, а ее милые голубые глаза взглянули в лицо Жмуркина с доверием ребенка.

— Вам письмо-с, — наконец, проговорил он, делая усилие.

— От кого это?

Лидия Алексеевна с удивлением приняла конверт из рук Жмуркина.

— От Максима Сергеича.

— Как от Максима Сергеича? Ведь он же сегодня уехал?

— Это точно-с, — сказал Жмуркин, с почтительной улыбкой. — В шесть часов они уехали-с, а в девять вернулись обратно.

— А муж?

— Елисей Аркадьевич отбыли с поездом.

— Что же это такое? — возбужденно повторяла Лидия Алексеевна, нетерпеливо вскрывая конверт. — Что же это значит? А он здоров? — добавила она с выражением тревоги на всем хорошеньком личике.