Клеверцев встал с кресла.

— Я встретил Ашметьева, — сказал он, — на заре, в таком именно виде, как он говорит. Кроме того, в его висках я заметил несколько серебряных волос, а его борода была ужасно как всклокочена.

— Ну, положим, моя борода не была всклокочена, — с раздражением заметил Ашметьев.

Клеверцев достал из портсигара свежую папироску.

— А может быть, мне это показалось! — добавил он с покорностью.

Разговор возобновился снова, но уже об охоте. Коноплянников стал откланиваться. Я попросил его подвезти меня домой. Он любезно согласился. Вскоре мы были в поле. Дорога была скользкая, лошади шли, брызгая грязью. С неба падал дождь, холодный и скучный. Ветер монотонно шумел в начинавшей гнить жниве и пронизывал нас затхлой сыростью. В поле было скучно, как в гостях у умирающего.

— А неприятную ночку пережил Ашметьев, — обратился я к Коноплянникову.

— Да, — вздохнул тот, — хотя есть знаете ли, слухи… Одним словом, известно наверное только, то, что Ашметьев действительно как-то вернулся из моего леса на утренней заре и почти неодетый. При этом злые языки утверждают, что он был в гостях у моего лесничего, когда того не было, видите ли, дома. Понимаете ли, у лесничего жена очень ветреная, но, впрочем, прехорошенькая. Лесничий, говорят, неожиданно вернулся домой и немножко потрепал Ашметьева, так что тот оставил на поле брани некоторые принадлежности своего туалета. А, впрочем, кто их знает!

— Но ведь он очень силён, этот Ашметьев? — сказал я.

Коноплянников пожал плечами.

— Что же, что силён? Мой лесничий ещё сильнее.

Я спросил:

— А как же Клеверцев?

Коноплянников запахнулся в широкую, на зеленой подкладке, чуйку.

— Что Клеверцев? Что Клеверцев? Ашметьев сам говорит про него: «Люблю бывать в гостях вместе с Клеверцевым: я навру, а он побожится!»

Порфирий подбросил в костёр несколько сухих веток и, выбрав из неопрятного посконного мешка с десяток крупных картошин, посадил их в золу. Затем он взял маленький закоптелый котелок и заковылял (левая нога была у него несколько короче правой) к небольшому озеру, прятавшемуся в зеленые поросли лозняка. Через минуту он вернулся оттуда.

Это был парень лет двадцати двух, тонкий и высокий, с узкими покатыми плечами. Лицо его, бледное и безбородое, с красивыми тонкими чертами, носило следы болезненности; тёмные глаза, большие и мечтательные, умно глядели из-под тонких, красиво выведенных бровей; целая копна темно-русых кудрей беспорядочно обрамляла его голову. Одет он был неряшливо во всё посконное.

— А караси-то, Васютка, на озере так и плещутся! — выговорил он протяжно. — Другой — выскочит, ровно золотой весь! Что удочек-то не припасёшь? — Порфирий улыбнулся.

Васютка, белоголовый и голубоглазый мальчик лет двенадцати, придвинулся поближе к костру; он лёг на живот и, подперев руками голову, заболтал ногами.

— Не охотник я до рыбы-то! — лениво ответил он, не переставая постукивать босыми ногами.

Сумерки сгущались; становилось темнее, заря уже догорела, и только зелёная, как морская вода, полоска светилась на западе мягким и ровным сиянием; станица серо-лиловых туч неподвижно стояла там, как корабли в гавани, и их серые, косматые, как изодранные паруса, верхушки горели по краям золотой бахромой. Поймы задымились сизым туманом. Озеро потемнело и словно застыло; только плеснувшая рыбка разбивала порою его тусклое стекло, вызывая на поверхности серебристые круги. Плакучие ветки лоз ниже склонились к воде.

Лошади и волы широко разбрелись по лугам, пощипывая траву; грациозные жеребята весело резвились, позванивая бубенцами, и звонко ржали.

— Ишь они, что дети малые! — задумчиво произнёс Порфирий, шевыряя в костре обгорелым сучком.

В небе загорелись звезды.

— А вон звёздочка скатилась! — проговорил белоголовый Васютка. — Знать помер кто!

— Нет, это посол Божий летит! — Порфирий посмотрел на восток.

— А месяц ещё не скоро в дозор пойдёт; ишь тучки-то какие хмурые стоят; соскучились, видно, ждамши, холодно им без него, — добавил он также задумчиво.

Порывистый ветерок прибежал с поля, дунул на костёр, раздул его угли, смёл лёгкий слой золы и полетел дальше, шаловливо кувыркая перед собой сухие стебли где-то подхваченной соломы.

Зеленые поросли лозняка, мирно дремавшие дотоле над тихим озером, тоже встрепенулись, задрожали и испуганно зашептались меж собой. Этот шалун ветер вечно постарается напугать их и помешает помечтать на досуге.

— Вот ветер тоже, — степенно произнёс Васютка, встряхнув ковыльными волосами, — другой раз вихрем по полю бегает, длинный-предлинный вырастет, инда до неба достанет! «Нечистые», сказывают, в те поры в нем кувыркаются! Правда? — спросил он, серьёзно нахмурил белесые брови и даже перестал болтать ногами.

— «Нечистый», Васютка, в людях живёт; «нечистого» нет в поле, — ответил Порфирий. — Здесь всё свято: и вода, и земля, и небо! Вишь оно какое ласковое да приветное! — Глаза Порфирия заискрились; он поднял голову к небу, и неопределённые тени скользнули по его болезненному лицу. Пастух задумался.

Сумрак, меж тем, сгущался; облачные тени поползли кое-где по лугам, как гигантские пауки. Лошади и волы собирались в группы. Заботливые матери беспокойным ржанием то и дело окликали жеребят.

Пастухи вынули из золы горячий, слегка обуглившийся картофель, приготовляясь к ужину. И вдруг до них долетели визгливые трели гармоники:

пел высокий визгливый тенорок, делая жеманные паузы и кокетливые пассажи.

Порфирий заёрзал на траве; лицо его побледнело и приняло какое-то растерянное и словно виноватое выражение. Васютка тоже встрепенулся и с любопытством вглядывался в окружающий мрак.

— Они это, Порфирь, беспременно они: Стешка с конторщиком! — сказал затем Васютка. — Эx, Порфирь, Порфирь! — добавил он, укоризненно тряхнув ковыльными волосами. — Больно добер ты, ох, как добер! — Мальчуган торопливо проглотил тормозившую его язык картошину. — Все на деревне смеются, а ты никогда и не поучишь её! Да ежели бы я, к примеру, ейный муж был, уж и ввалил бы я ей, у меня стала бы по закону жить!

Васютка посмотрел на Порфирия и брезгливо оттопырил губы.

— Порфирь, ведь это конторщик к себе её ведёт? Тьфу, ты, проклятая, ровно на смех к мужу с полюбовником катит! — Васька даже плюнул и сердито свёл брови.

— Порфирь, а Порфирь, — заговорил он через минуту, тронув за рукав старшего пастуха, — проводи ты их отселева арапником, чтоб неповадно было? А?

Порфирий улыбнулся застенчиво и робко.

— Мал ты, Васютка, не понимаешь всего!

Пастухи замолкли насторожённые, и тогда послышались поспешные шаги; к костру подошли двое: мужчина и женщина. Это были конторщик и жена Порфирия, Стеша. Конторщик приподнял картуз с жирно напомаженной головы и произнёс с широкой улыбкой:

— Наше вам нижайшее с кисточкой!

По виду конторщик был молодой человек, безбородый и белокурый, толстолицый и некрасивый, но сильный и франтовски одетый. Люстриновый пиджак, шитая белая сорочка и высокие бутылками сапоги, — всё выглядело на нем новым и щеголеватым. Он, очевидно, был выпивши, его узенькие серые глазки маслились и поминутно подмигивали кому-то.

Стеша стояла рядом с конторщиком и пристально в упор глядела на Порфирия. Её тонкий стан, туго стянутый ремённым кушаком, был строен и гибок; множество бус позвякивало на её высокой груди. Лицо её было бы красиво, если бы его не портило нахальное и вызывающее выражение больных, выпуклых глаз.

Порфирий сидел потупясь. Несколько минут длилось молчание. Вокруг было тихо. С озера тянуло холодком, жеребята более не резвились по лугам и боязливо жались к матерям; звезды разгорались ярче, но месяц всё ещё не показывался; тёмные тучи тихо передвигались на востоке; порой они собирались в тесные группы, словно совещаясь о чем-то в высшей степени важном. Долгое отсутствие месяца, очевидно, беспокоило их. Наконец Стеша придвинулась к мужу; тот поднял на неё глаза.