— Настя, ради Бога, — прошептал он умоляюще, — прости меня, Настенька…

Молодая женщина горько всхлипывала. Он подождал ответа, затем тихонько поднялся на ноги и, надев фуражку, понуро вышел на двор.

На дворе было пасмурно и хмуро. С изодранными краями тучи без конца летели по небу. Между постройками усадьбы шумел ветер. Сорванное с одной петли полотно ворот покачивалось и неприятно визжало. Пересветов махнул рукою и пошел без дороги, пустынным и хмурым полем, вперед, без цели, куда вели его ноги. Очнулся он в поле перед высокою стеною. Прямо перед ним была низкая калитка. Пересветов сразу узнал ее, и у него захолонуло на сердце. Его точно понесло в бездну. Он отыскал рукою железный конец щеколды, тихонько нажал ее и осторожно толкнул от себя полотно калитки. Калитка распахнулась, и Пересветов очутился в саду. И здесь все его внимание сразу приковало к себе одно окно. Он переглянулся с ним, как с человеком, давно ему знакомым, и тихо двинулся к нему, осторожно ставя ноги и затаив дыхание. Наконец, он подошел к окну. Минуту он как будто колебался, но затем решительно поставил ногу на фундамент и ухватился руками за раму. Он заглянул в окно. В кабинете было тихо и темно. Тяжелый письменный стол грузно стоял на полу, блестя в темноте бронзовыми крышками чернильницы. Пересветов заглянул в угол кабинета. Там на диване белела подушка. На диване кто-то спал, прикрытый темным пледом и поставив на ступни свои ноги так, что колени высоко поднимались над белым концом простыни. Голова спящего глубоко ушла в подушку. Пересветов, не отрывая глаз, смотрел на это лицо. И вдруг оно как-то внезапно опухло и посинело. Трегубов раскрыл рот и оскалил зубы. И в то же время его правый глаз начал быстро вращаться в орбите. Пересветов глядел, не отрывая глаз, с мучительной болью и чувствуя головокружение. Глаз все вращался в орбите. Но, наконец, он остановился и сделался мутным. Пересветов тихо слез с фундамента и пошел садом под изволок. Через минуту он был на берегу. Калдаис плескал мутной волной в низкую кручу берега и весь дымился туманом. Пересветов прошел несколько сажен вверх по течению и здесь остановился. Здесь на берегу лежало несколько камней. Тогда они оказались лишними. Пересветов внимательно оглядел их; один из них, большой и тяжелый, особенно остановил на себе его внимание; он был с тонким перехватом посредине и походил на гирю, которыми упражняются гимнасты.

Пересветов даже тронул его ногою и затем тихо пошел вон из сада. Когда он пришел к себе, Настасья Петровна уже спала в своей постели. Веки ее глаз были красны и опухли, а ее бледное лицо слегка осунулось. На левом ее виске темнел синяк. Вероятно, она ушиблась, падая, об угол дивана, сбитая с ног ударом Пересветова.

Беркутов большими шагами ходил из угла в угол по своему флигелю. Его брови были сдвинуты, на лбу легла складка. Очевидно, он был чем-то недоволен, чем-то возмущен до глубины души. «Нет, каков, бестия, — думал он о Пересветове, — ни под каким видом не желает дать мне тридцать тысяч! Ну, кто бы мог ждать, что эта размазня в кремень обратится! Затвердил, как сорока Якова: „Никаких денег у меня нет! Да что вы, Михайло Николаевич. Да как не стыдно у разорившегося человека эдакую уйму денег просить“, — и хоть бы что! Как вол, ракалия, yперся, с места не сдвинешь! Два раза вот уж я к нему заезжал, и в результате — нуль!»

Беркутов задумчиво остановился посреди комнаты.

Тусклые сумерки глядели к нему в окошко. Моросил мелкий дождик; с крыши с монотонным журчаньем сбегала вода. «А ведь нужно же что-нибудь предпринять, — думал Беркутов, — нужно же!» И он снова начинал ходить по комнате с резкими жестами и недовольным лицом.

В комнате уже совсем стемнело, а он все ходил, не зажигая лампы, из угла в угол и упорно думал о чем-то. Два раза приходил к нему лакей и просил его пожаловать в дом откушать чаю, но Беркутов недовольно махал рукою, отрицательно качал курчавою головою и сердито шептал бритыми губами:

— Нет, каков бестия! Каков бестия!

Иногда он подходил к столу, делал в полутьме какие-то выкладки на клочке бумаги и затем снова ходил по комнате и с резким жестом шептал:

— Нет, ведь это из рук вон что такое, в самом деле!

И вдруг чьи-то тонкие пальцы судорожно постучали к нему в окошко. Беркутов остановился. В полутьме за тусклым окном промелькнула чья-то легкая тень. Он быстро подошел к двери, распахнул ее и в изумлении остановился на пороге. В его комнату вошла Настасья Петровна. Она была в темном платье. Черный платок покрывал ее голову. Беркутов тотчас же затворил за ней дверь.

— Ради Бога, — прошептала Пересветова, — ради Бога… он меня бьет… Я насилу вырвалась…

Она зарыдала короткими рыданьями и тотчас же замолчала. Ее глаза лихорадочно горели в полумраке комнаты.

— Успокойтесь голубушка, — заговорил Беркутов, нежно касаясь ее холодных рук, — успокойтесь.

Он усадил ее на стул и расстегнул ей пальто. Она сбросила с головы платок дрожащими пальцами.

— Ну, что такое? Что такое произошло? — спросил Беркутов, усаживаясь рядом.

Настасья Петровна коротко разрыдалась.

— Он меня бьет, — прошептала она, — он меня вот уже третий раз бьет… Я вся в синяках хожу…

— Да за что? Да за что же? — Беркутов с участием взял ее тонкую руку в свою. Она безотчетно вырвала руку.

— За что? За то, что я не смеюсь, за то, что я хожу грустная, за то, что я ему помогала…

Она закрыла лицо руками и громко разрыдалась. Беркутов подал ей стакан воды.

— Выпейте, родная, выпейте.

Она припала к стакану трясущимися губами, сделала короткий глоток и тотчас же отстранила стакан.

— Спасите меня, Михайло Николаич, — прошептала она, — спасите меня от него, ради Бога.

Она с умоляющим жестом хрустнула пальцами.

— Мы ведь душегубы, — говорила она через минуту, — вы это знаете, мы ведь Трегубова убили… Проклятые мы, проклятые, — зарыдала она снова.

Беркутов снова поднес к ее губам стакан, но она не приняла его.

— Вы правду тогда сказали, правду, — заговорила она, прижимая руки к груди и точно желая остановить этим жестом рыдания. — Все было так, как вы говорили. Я сидела с ним в угловой комнате. Потом муж задушил его… задушил шнурком портьеры… Потом мы понесли его садом, садом, к реке… Я собирала камни… все рученьки измотала. И все дрожала… дрожала… Потом мы пошли в лес и зарыли там его деньги у старого дуба…

— Это тот самый, которого расщепало молнией? — тихо спросил Беркутов.

— Да… — Настасья Петровна закрыла лицо руками и снова разрыдалась. — Увезите меня куда-нибудь, Михайло Николаич, увезите меня, родимый, — шептала она сквозь рыдания.

— Послушайте, голубушка, — заговорил Беркутов, трогая руки молодой женщины, — вы успокойтесь хоть на минутку и слушайте, что я вам буду говорить. Успокойтесь, родная, хоть немножко. Ну, вот так! А теперь слушайте. Если вы хотите, я действительно могу увезти вас далеко-далеко, под другое небо, к другим людям и, если хотите, мы поедем сегодня же ночью. Мой совет вам ехать, потому что здесь вы будете страшно несчастливы. Здесь вам все напоминает Трегубова: и сад, и река, и ночь, и ваш муж. Муж и бьет вас вот именно за то, что вы напоминаете ему о том, чего он боится как огня. И он всегда будет бить и мучить вас, всегда, всегда!

Беркутов на минуту замолчал. Настасья Петровна слушала его, содрогаясь всем телом. Ее глаза ярко горели в полумраке комнаты.

— Кроме того, — заговорил Беркутов, — вас каждую минуту могут накрыть, и тогда вы пойдете на каторгу. А знаете ли вы, что такое каторга? — Беркутов внезапно встал и взволнованно заходил по комнате. — Что будете делать вы на этой каторге… — остановился он перед Пересветовой и внезапно замолчал, охваченный волнением. — Когда я, когда я, — заговорил он снова, стискивая свои руки, — я, мужчина… ах, лучше и не говорить об этом! — резко махнул он рукой. — Слушайте, я увезу вас отсюда сегодня же ночью; вы никогда в жизни не услышите больше о Трегубове, и ни один листок ни одна нитка не будет вам напоминать о нем. Я никогда в жизни не буду вашим мужем, — продолжал он, — с этой стороны вы можете быть спокойны, но я сумею покойно устроить вашу жизнь. Я буду жалеть вас, я ни одного человека в мире не жалею, я всех ненавижу, ненавижу, а вас, вас я буду жалеть. Ну, так что же? Хотите вы бежать со мною?