Он ждал ответа. Настасья Петровна сидела перед ним, взволнованная и бледная; ее лицо белело в полутьме, точно было посыпано мелом.

— Хотите? — повторил свой вопрос Беркутов.

Настасья Петровна кивнула головою.

— Ну, вот и отлично, — проговорил Беркутов, — вот и отлично, родная. Тогда нам нужно сейчас же устроить вот что… — с минуту он в задумчивости ходил по комнате. — Устроим вот что, — продолжал он. — Присаживайтесь сейчас к столу и пишите вашему мужу приблизительно следующее. Сейчас, дескать, любезный супруг, я сижу у нашей дьяконицы Анны Павловны. Завтра, чуть свет, она едет в город, позволь же мне ехать с нею и погостить недельку у тетки. Ведь у вас там тетка? Ну, так вот и все. Эту записку мы сейчас же пошлем с посланным к вашему мужу, и вот увидите, он сейчас же пришлет вам разрешение. Он будет сам рад удалить вас хоть на недельку с своих глаз, потому что вы напоминаете ему всем своим видом о том, что вспоминать ему совсем не хочется… Так садитесь, голубушка, к столу и пишите записку.

— А как же паспорт? — спросила Настасья Петровна робко. Нервное возбуждение еще не покинуло ее, и она постоянно вздрагивала всем телом.

— Паспорт вам не нужен, — отвечал, усмехаясь бритыми губами, Беркутов, — паспортов мы достанем, пожалуй, хоть на все наше село. Это пустяки.

В полутьме он помог Настасье Петровне снять пальто и зажег на столе лампу.

Пересветова шаталась на ногах, как пьяная.

Через минуту Беркутов стоял на крыльце своего флигеля с письмом в руке и говорил лошадиному пастуху Сысойке:

— Пересветов тебя знает?

— Нет, смотри, не знает.

— Ну, так вот и отлично. Слушай меня, лошадиный пастырь, как можно внимательней. Вот тебе письмо: с этим самым письмом поезжай сейчас же к Пересветову и скажи, что ты работник нашего дьякона; слышал? А это письмо, дескать, от Настасьи Петровны; она, дескать, сидит сейчас у дьякона, пьет чай и ждет ответа. Понял?

— Понял.

— Ну, повтори.

Сысойка повторил приказ Беркутова слово в слово.

— Ну, вот и отлично, — усмехнулся тот. — За все это получай ты, лошадиный пастырь, авансом двугривенный. А после я пошлю тебя за ямскими лошадьми в село. Беркутов вручил Сысойке монету. — Vouz comprenez? — спросил он его, улыбаясь.

— Чего-с? — переспросил Сысойка.

— Я спрашиваю, ты умен?

Сысойка вместо ответа рассмеялся, побежал к конюшням и, обращаясь к караульщику, крикнул:

— Ну, айда наперегонки! Кто кого!

Очевидно, двугривенный его развеселил.

— Ну, голубушка, а вы ложитесь сейчас отдохнуть часика на два, — говорил Беркутов, входя к Настасье Петровне. — Позвольте, я помогу вам снять башмаки, а затем ложитесь на кроватку, закройтесь пледом и подремлите хоть немного. Нам предстоит далекое путешествие, родная!

Настасья Петровна молчала в глубокой задумчивости. Беркутов, тихо касаясь ее ног, снял с нее башмаки, уложил в постель и, покрыв ее пледом, спросил:

— Ну, что теперь мы с вами товарищи? Товарищи, так дайте мне вашу руку! Ну же, голубушка! Клянусь, — добавил он, пожимая ее тонкую руку, — что я увезу вас от всех ужасов. Через пять дней мы будем в гостях у иных людей, у иного неба, у иных птиц. Там вам полегчает. А сейчас, голубушка, вы расстегните под пледом кофточку, чтоб не мешать легким. Когда будет нужно, я вас разбужу. Покойной ночи, родная.

Он надел на курчавые волосы маленькую шапочку, опустил свет лампы и вышел из флигеля.

«Теперь нужно известить о своем отбытии милейшего проконсула», — думал он, направляясь в дом.

Столешников лениво положил на стол изящный томик Овидия и, повернув к Беркутову седую голову, спросил:

— Ну, что скажете хорошенького, domine?

Он был в черных туфлях и черном шелковом халате.

«Кто с чем, а проконсул с Овидием», — подумал Беркутов и отвечал:

— Я попросил бы вас, Илья Андреевич, дать мне трехдневный отпуск. Я немедленно должен ехать в город, у меня больна тетка.

— А у вас есть тетушка? — спросил Столешников.

— Да, бедная старушка, — проговорил Беркутов и подумал: «Очень бедная, у нее ничего нет, даже имени!»

— Что же, поезжайте с Богом, — сказал Столешников и, постучав худым пальцем по переплету книги, добавил: — Вот хорошая книга, ах, какая хорошая!

— Еще бы, — усмехнулся уголками губ Беркутов. — «Ante sous Niobe thalamos», — проскандировал он стихи из Ниобеи. — Очень хорошая. Так можно? — добавил он.

— Можно, можно, — Столешников взял томик в руки. — До свидания, domine, — кивнул он седой головой.

— Всего хорошего, — слегка шаркнул ногами Беркутов.

Он вышел на двор. Из темных туч мелким бисером моросил дождь. Ветер уныло шумел между постройками. От сада пахло сыростью. Беркутов двинулся было двором и вдруг увидел бледное лицо Зои Григорьевны у одного из окон. Окно было растворено; Беркутов повернул туда.

— Здравствуйте и прощайте, — сказал он, подходя к окну и снимая с курчавой головы маленькую шапочку. — Сейчас я был у проконсула и взял у него трехдневный отпуск.

Зоя Григорьевна сидела у окна с усталым выражением на всем лице. Она была в синем капоте.

— Я уезжаю в отпуск и не увижу вас больше никогда, — говорил ей Беркутов, пожимая ее изящную руку.

— Это почему же? — спросила Зоя Григорьевна, поднимая усталые глаза. — Ведь через три дня вы же вернетесь?

Беркутов пожал плечами.

— Кто знает? За это время меня может разбить вдребезги. Я же ведь льдина? — он усмехнулся уголками бритых губ. — Слыхали об убийстве Трегубова? — продолжал он через минуту. — Человек произвел вычитание, вычел из единицы единицу, и в итоге у него вместо нуля получилось двести тысяч. Это же ведь абсурд! Но тогда другой человек похитил у него эти двести тысяч, и в результате у первого остался нуль! Математика, следовательно, удовлетворена. Что и требовалось доказать!

— Кто вы такой? — внезапно спросила Зоя Григорьевна, поднимая на Беркутова усталые глаза. Ее бледное лицо рельефно выделялось в полумраке комнаты.

— Я? — усмехнулся Беркутов. — Я — аггел Вельзевула, дитя мрака и распри, меч сатаны! — говорил он с усмешкой. — Я — месть людской несправедливости, я — человеческое страдание, мне пять тысяч лет, и если бы я не красил своих волос, — я был бы сед как белка. Одна половина волос у меня совершенно седая, а другая русая, вот как у вас.

Беркутов замолчал. Зоя Григорьевна внимательно слушала его, приковав усталый взор к его лицу. Он продолжал:

— Недавно я слышал сказку о «Черном и Светлом»; мне рассказывал ее один пьяный купеческий племянник. И сказка эта мне понравилась. Только конец ее показался мне совершенно неверным. Вот слушайте. Пьяный купчик говорил мне: «Прежде всех век землею правил Черный, а небом — Светлый. И люди были тогда как звери, и, как звери, они скитались по лесам и дебрям и убивали друг друга за кусок хлеба. И совесть не мучила их за это. Она была мертва. Но Светлый сжалился над людьми и стал им давать о себе знаменья. И после каждого знаменья люди светлели душою, а власть Черного колебалась. И, наконец, Светлый сам сошел на землю и оживил человеческую совесть. С этих пор люди уже не могут безнаказанно для своей совести совершать преступления. Совесть человеческая жива и может только дремать. На земле воцарилось после этого царство Пробужденной Совести. Власть Черного потрясена до основания. Конец этой сказки, — продолжал Беркутов, — как мне кажется, совершенно неверен. Начало же ее я признаю букву в букву. Люди были как звери, и Светлый сжалился над ними и стал давать о себе знаменья людям. Но люди не вняли этим знаменьям. И тогда Светлый сам сошел на землю, но люди предали его позору и смерти. Божество, сошедшее с неба на землю, было отвергнуто человечеством, поругано и умерщвлено. И на земле тогда развернул свое знамя Черный. Я поклонился, — помолчал Беркутов минуту, — умерщвленному человечеством Божеству до земли, но я признал средства Черного, насилие и зло, как единственные возможные на земле. Человечество само отвергло пути любви и блага»… Вот кто я, — усмехнулся уголками губ Беркутов. — Но, все-таки, — продолжал он, — в этой сказке много правды. Человечество пережило, по-моему, действительно, два периода. Первый период, это — когда люди совершали преступления и не мучились ими. Этот период можно назвать царством Мертвой Совести или царством Зверя. Второй период, начавшийся с галилейской проповеди и продолжающийся до сего времени, можно назвать царством Пробужденной Совести или царством Человека. Люди этого периода уже не могут безнаказанно для своей совести совершать преступления. Если же и теперь попадаются выродки с мертвой совестью, то это только конвульсии медленно издыхающего зверя. Следующий период должен быть царством Восторжествовавшей Совести или царством Богочеловека. Люди этого грядущего царства будут уже не в состоянии совершать преступления. — Беркутов минуту помолчал и затем продолжал снова. — В отжитом человеком периоде царила тишь и гладь, и если не было Божьей благодати, то все же была гармония между человеком и миром, среди которого он пресмыкался. В грядущем царстве, если только царство это действительно грядет, будет та же гармония, а теперь мы переживаем тяжелые дни распри пробужденной совести с притязаниями зверя, который все еще сидит в нас. Но если верить тому, что совесть человека, развиваясь и растя, способна из горчичного зерна превратиться в Монблан, то все помыслы человечества должны устремиться на воспитание этой совести, так как она есть та самая лестница, которая грезилась некогда пастуху Иакову, и по которой человечество рано или поздно доберется со ступеньки на ступеньку до неба. Если бы я верил этому, если бы я мог верить, Зоя Григорьевна! Но — увы! — я сомневаюсь, и мне все мерещится, что и этот путь ложен и мы сорвемся с предпоследней ступеньки и полетим в грязь!