- Правильно, - поддерживает Левашов. - Я помогу.

- Но соваться без дела под пули. - продолжает Кудрин, - конечно, нельзя. И правильно редактор запрещает!

- Мальчишка, совсем мальчишка, - горестно говорит Пресс. Он трогает свой ершик и уже другим, будничным тоном распоряжается: - Давайте за работу. Левашову и Грановичу выехать сегодня в части...

Работа не клеится. Машинально читаю статью, что-то правлю, а сам словно отсутствую. В смерть Гуария не верится. Вот-вот, кажется, поправляя на курносом носу очки, он войдет, удивленно оглянется и спросит: "Вы что же раскисли, как римляне после первого поражения?.."

Ужинаем в этот раз неохотно. Пресс остается писать передовую на завтра, Кудрин и Левашов ушли в политотдел. Разогретые консервы - наша любимая капуста со свининой - остаются почти нетронутыми.

Метников теребит подросшие рыжие усы, разглядывает вилку.

- Жил человек и - нет человека. Диссертацию писал... А мать - старушка. У нее только и свет в окошке был, что Мишенька...

- Давайте вместе с письмом пошлем и денег, - предлагает Гранович.

- Это дело, - оживляется Метников. - Пока пенсию установят.

Машенька благодарно смотрит нд Грановича, тот ловит ее взгляд, светлеет.

- Денег на себя мы почти не расходуем. В военторге покупать нечего, некоторым из нас их некому и посылать.

Вообще нигде так мало не значат деньги, как на фронте.

Там, в Москве, убитой горем старушке, они будут нужнее, чем нам. Складываем деньги вместе. Получается толстая пачка...

- А если она обидится?

- Мы не чужие.

Я выхожу на улицу, сажусь на лавочку. Темно, тихо.

Время уже позднее, но с крыши по-прежнему падают капли. Воздух сырой, теплый, какой-то смутно беспокойный. Не хочется ни о чем думать, шевелиться.

На крыльцо кто-то выходит. Слышу просящий голос Машеньки.

- Женя, не надо! Поговорим завтра.

- Завтра я уеду, - настаивает Гранович.

- Приедешь - поговорим.

- Машенька! Ну, люблю, люблю!

Я поспешно кашляю.

- Сережа, вы? - узнает Машенька.

Гранович резко хлопает дверью.

Держась за перила, Машенька спускается по ступенькам. Задумчиво и грустно звучит ее голос:

- Какой вечер!

Приказ перебазироваться поступает поздней ночью.

Быстро грузим наше несложное хозяйство, рассаживаемся по машинам. Позади остаются последние домики недолгого пристанища. Темнота за городом становится еще гуще. Ночь настолько темная, что черным кажется даже снег. Изредка только, при спуске или на подъеме, предостерегающе мигнет красный огонек ведущей машины да скользнет в темноте синий неживой лучик подфарника.

- Сейчас поспать бы, - позевывает Метников.

- После войны отоспимся.

Когда это будет - "после войны"? Гитлеровские оккупанты хозяйничают на Украине, в Белоруссии, в огненной блокаде Ленинград, тревожной прифронтовой жизнью живет Москва. Сколько сотен, тысяч людей осталось без крова, сколько сирот, убитых, калек!.. Вот уже нет среди нас Миши Гуария. Кто знает, может быть, завтра на короткой "летучке" помянут и кого-то из нас?..

От резкого толчка стукаюсь о кабину. Машина останавливается. Как только мотор затихает, становится отчетливо слышна артиллерийская канонада.

- Пошли посмотрим, чего они там встали, - говорит Дудрин. Он вылез иг кабины, стоит на подножке. - Замерзли?

- Да нет еще, - отзывается Метников.

- Если замерзли - давайте поменяемся.

- Э-гей! - кричат нам. - Сюда!

Автобусы издали кажутся черными пятнами.

- Что случилось?

- Застряли, - слышится голос Гулевого. - Вытаскивать надо.

Вблизи, впрочем, все становится понятным и без объяснений: "печатный цех" круто накренился набок.

- Приехали! - хмыкает Метников.

- Нечего зубоскалить, - останавливает Пресс. - Давайте помогать.

- Весна, теперь помучаемся.

- Мы думали упадем, ка-ак нагнулся! - говорит Машенька. Лица ее не видно, но чувствуется, что она улыбается.

Шофер Леша молча возится с лопатой у задних колес.

- Давай пособлю, - участливо предлагает Нюра.

- Не мешай, - сердится Леша.

Мотор начинает рокотать, тяжело осевшее тело автобуса дрожит.

- раз - два - взяли! - грудью налегаем мы на кузов.

Колеса быстро вертятся, выбрасывают мокрую снежную кашицу, но машина не трогается. Постепенно становится жарко. Сбрасываю полушубок, ветер обдает разгоряченное тело.

- Взяли!

- Давай сильнее! Раз!

; - Еще - раз!

Под колесами образуется большая выбоина. Пресс светит карманным фонариком, прикрывая его сверху рукой. Он тяжело дышит. Леша сует под колеса свернутый брезент, бежит в кабину.

-? Взяли! - командует Кудрин.

Изо всей силы упираюсь плечом, чувствую, как ноги уходят во что-то мягкое. Наваливаемся снова и снова, автобус медленно двигается. Мы бежим за ним, толкаем и, наконец, останавливаемся.

- По машинам!

Полушубок, полежавший на снегу, сейчас неприятно Молодит мокрую спину.. Хуже всего, что промокли ноги.

- Что, холодно? - спрашивает идущий рядом Кудрин.

- Ноги промочил.

- Вот это скверно. Садитесь в кабину. Ну, ну, без разговоров!

- Погреться, товарищ лейтенант? - спрашивает шофер. - Садитесь, здесь теплее.

Едем теперь заметно медленнее.

- Стережется Лешка! - усмехается шофер.

Плотно прижимаю ногу к разогретому металлу, но это мало помогает. Внутри поднимается неприятный липкий озноб. Рубашка под гимнастеркой влажная, от этого еще холоднее.

- Вам бы сейчас спирту.

- А, обойдется.

Покачиваясь, впереди маячат расплывчатые пятна автобусов. Кажется, что едем в густую чернильную завесу. Когда-то, еще мальчишкой, я ехал в такую же темную ночь с отцом. Тележка подпрыгивала, черное беспросветное небо дышало холодом, и я теснее прижимался к теплому боку отца...

- Вон ведь куда его занесло! - задумчиво говорит шофер. - Чуть ли не пол-России оттяпал.

Он говорит что-то еще, но я не вникаю в смысл его слов. Натягиваю полы полушубка на колени, засовываю руки в рукава, прячу голову в ласковую мякоть воротника.

- Вот и ладно, - снова доносится голос шофера. - Воды зальем.

Оказывается, мы остановились.

- Как, Прохоров? - спрашивает Кудрин.

- Ничего.

- Ну, ну... Что же мы опять встали? Деревня, что ли?