- Бывшая, - поправляет Метников.

И действительно - бывшая. Домов нет, одни печки смутно белеют длинными шеями труб. Хотя вон как будто и целый дом.

Стараясь согреться, догоняю Кудрина. У автобуса один Гулевой.

- Что встали?

- Воды надо.

- Не видно ни черта, - раздается сбоку голос Леши.

Гулевой, я и подоспевший с пустым ведром шофер пашей полуторки идем к дому. Начальник издательства светит фонариком. Находим дверь. Гулевой щелкает предохранителем пистолета.

- Похоже, никого, - говорит Леша и тянет дверь на себя.

Входим и в первое мгновение ошарашенно молчим.

Высоко над нами, там, где должен быть потолок, чернеет небо. В разрывах облаков кротко мигает звездочка и, точно устыдившись, тут же гаснет.

Луч фонарика освещает пустую, оклеенную пестрыми обоями комнату. В углу лежит коровья туша - голова отрублена, на полу чернеет лужа застывшей крови.

- Кто тут? - раздается испуганный женский голос.

Из печки высовывается голова женщины в шали, лицо у нее в саже.

- Домовой, прямо домовой, - хохочет Леша. - Ты что, мать?

- Рано в сынки записался, - беззлобно отвечает женщина. Она вылезает из печки, отряхивается. - Напугали до смерти!

- Вот так мать! - ухмыляется Леша.

Женщина явно не годится ему в матери: на вид ей лет двадцать пять, двадцать семь.

- Ну, ладно! - останавливает Гулевой. - Ты что ж это в печь забралась?

- Беда заставит - под печку полезешь! Дом-то не мой. Я на другом конце живу... Корова ушла, потом слышу - грохнуло. Бегу сюда, а она уже не дышит. На мине, что ли, обрушилась? Втащила кое-как сюда, да тут и заночевала: собаки бы не потаскали. Домой-то не допрешь. Завтра уж порублю...

- Что вы тут копаетесь? - раздается за спиной голос Пресса. Он входит, удивленно разглядывает дом без крыши, крякает.

- Здравствуйте, хозяйка! Что у вас тут?

Гулевой коротко докладывает.

- За что деревню сожгли?

- Они говорят - за что? Запалили, и все тут. Пять изб только и отстояли.

Гремя ведрами, шоферы идут вместе с женщиной к колодцу. Меня снова начинает донимать озноб.

- Вот, писатели, - говорит Пресс, - запоминайте!

И снова медленно плывет навстречу черная качающаяся дорога. Я приваливаюсь к спинке и, уже не сопротивляясь ознобу, стучу зубами. Сейчас бы на теплую печку, укутаться, закрыть глаза. Ага, вот так!.. Хорошо, что сейчас лето. В саду цветет сирень. Смотри, - обломали уже! Ничего, букет Оле я нарву. Надо только нагнуть вон ту ветку... Фу, но почему так холодно?.. Да, да, вспомнил: мы едем... Дорога тянется долго, ночь все такая же черная. Кажется, шофер что-то говорит. Нет, это не шофер. Ну, конечно, это Макаров. Он держит Олю под руку. "Знаете, Оля, у меня погибла жена..." Послушайте, Макаров, это моя Оля... Что?

- Товарищ лейтенант, приехали! Приехали, говорю!

Меня сильно трясут за плечо.

- Сомлел, - о ком-то говорит шофер. - Сначала всо трясло.

С трудом открываю глаза, небо уже посерело. Стоим у какого-то дома.

- Ну, как? - обеспокоенно спрашивает Кудрин.

- Ничего.

Мне стыдно, что я так раскис. Закусываю губы, стараюсь твердо идти за Кудриным.

Просторная изба, в которую входим, обдает теплым духом жилья. Метников сидит в шинели на лавке, Машенька и Зина моют руки. Их голоса доносятся, как сквозь туман.

- Хозяюшка, - говорит Кудрин. - Куда бы нам пристроить товарища? Занемог.

- Да куда - знамо, на кровать. А то вон на печку.

Горячая. Застудился? Ну, так на печке лучше. Лезь, милый, лезь!

Кое-как снимаю полушубок, портупею. Забираюсь на печь.

- Сережа, выпейте порошок, - говорит Машенька, Она сидит на краю печки, протягивает порошки.

- А запить вот этим! - Гулевой подает стакан, от которого идет муторный запах водки.

- Не хочу.

- Ну, ну, фронтовик! - с грубоватой лаской говорит

Гулевой. - Пей!

Горечь лекарства и горечь водки смешиваются в одно - тяжелая жаркая волна обдает грудь. Мне что-то суют закусывать, жую, а сам уже лечу в мягкое зыбкое тепло...

Прихожу в себя от невыносимой жары. Волосы прилипли ко лбу, ворот рубашки мокрый. Во рту противный вкус водки. Зато ни головной боли, ни озноба.

- Ай очнулся? - подходит хозяйка.

- Очнулся. Хватит валяться. Мне бы вот только поЦотенце - вытереться, мокрый весь. Наши ушли?

- Ушли и строго-настрого наказали, чтоб не вставал.

На-ка, утрись.

Хозяйке лет пятьдесят или немного больше. Лицо у нее открытое, добродушное, с мягкими неглубокими морщинами.

- Перебирайся, сынок, на кровать. А я тебе чайку доставлю. Вот к завтраку-то молодцом и будешь.

- А сейчас сколько?

- Сейчас-то? Должно быть, четыре, а то и все пять...

Солнышко-то нынче не видать, хмарно.

- Далеко наши работают?

- Рядышком, избы четыре отсюда. У Антоновых. Девонька эта забегала Машенька, что ли? Покормить тебя наказывала, как встанешь. Есть-то хочешь?

- Нет, не хочу. А чаю попью.

- Попей, сынок, попей. Шумит вон.

Я перебираюсь на кровать, вытягиваюсь под одеялом.

- Как вас звать?

- Меня-то? Екатериной Васильевной. Солдатики все больше мамашей зовут.

- Екатерина Васильевна, это что же - город?

- Какой город! Село. Тимофеевкой прозывается. Наш город-то еще под немцем. Семьдесят верст отсюда...

У хозяйки мягкий певучий голос, говорит она неторопливо, охотно.

- Долго у вас немцы были?

- Да как долго-то? По дням-то, кажись, недолго, а по времени-то - не дай бог!

- Плохо было?

- Чего уж хорошего! Чужие они, чужие и есть.

- У вас тоже стояли?

- А то как же... Мне-то повезло: смирный у меня стоял. У других - не дай господи, аспиды! А у меня Смирный, ничего не скажешь. По-нашему-то он механик, главный у них над танками был. Танки они тут чинили, вот он мастерской заведовал.

- Что, правда, смирный?

- А что мне врать-то? Корова вон из-за него осталась. У других порезали, а у меня осталась. Молоко, Вравда, пил, это уж, как свое, а чтобы там, как у других, Снахальничать самовольно, это ни-ни!

- Один стоял?

- Один. Офицеры у них больше по одному жили, с денщиками.

Рассказ о смирном офицере мне доводится слышать впервые.

- Что ж он дома делал?

- Да все больше читал. А то напьется чаю, разговаривать начнет. Лопотал он, сказать, по-нашему плохо, а все понять можно. Бывало, про дочку начнет рассказывать. Нарисует - как живая на картинке выходила!