- Пошли искупаемся, Сергей, - зовет Левашов.
- Пошли.
На крыльце встречаемся с Машенькой. Она сегодня в легкой, из какого-то белого блестящего материала кофточке с короткими, выше локтя рукавами. Поправляя смуглыми, красиво очерченными руками влажные чернью волосы, девушка весело спрашивает:
- Купаться, товарищ майор? А мы уже.
- Да, поплескаться, - невольно улыбается Левашов.
Со мной Машенька почти не разговаривает - все еще
на что-то сердится. Никакой вины за собой я не чувствую, и подчеркнутая сухость девушки меня задевает.
- В типографии были?
- Что? - Машенька останавливает на мне какой-то обидно удивленный взгляд. - Да, была.
И уходит.
- Дуется на меня за что-то, - поясняю я Левашову.
- Машенька? Пройдет. Женщины, брат, натуры тонкие. Тут я полный профан. Прости, кстати, за нескромный вопрос: у тебя любовь какая-нибудь есть?
- Друг. Невеста.
- А-а... Ну, пошли, пошли, чего время терять.
Жара нестерпимая. Раскаленный воздух неподвижен, и только над узкой полоской прибрежной зелени переливается блескучее зыбкое марево. Гимнастерка под мышками становится мокрой. Сворачиваем в проулок, спускаемся к речке. Левашов на ходу снимает пилотку, портупею.
Противоположный крутой берег густо зарос ивняком, ольхой. Наша сторона песчаная, пологая, усыпанная мелкой колючей галькой. Левашов быстро раздевается, и вот уже его крепкое мускулистое тело легко режет зеленоватую дремотную воду.
Сбрасываю гимнастерку, снимаю очки, блаженна жмурюсь. Ветерок приятно холодит грудь, мир без очков кажется мягким, расплывчатым. На какое-то мгновение забывается о войне, теряется реальное ощущение времени и места. Вот так бы и сидеть на крупном зернистом песке, подставляя ветерку разгоряченное тело, блаженно и подслеповато жмуриться от яркого солнечного блеска.
- Давай, давай! - кричит Левашов.
Река узкая, но довольно глубокая. Говорят, она впадает в Днепр. Набрав воздуха, я опускаюсь на дпо, не достаю его и как пробка вылетаю обратно. Хорошо!..
Потом мы лежим, курим. Закинув руки за голову, Левашов усмехается:
- Поневоле Пресса вспомнишь: рай!..
И по неведомым для меня ассоциациям круто меняет тему.
- Прочитал я твой очерк о Файзуле. Вслух читал, в роте. Понравился как будто. А потом один боец спрашивает: как же все-таки этот снайпер работает? Больно легко получается!.. Понимаешь, как обернулось? О том, что у твоего Файзулы золотые глаза - хорошо. Что поэтом хочет быть - тоже хорошо. А главного, что нужно, - нет. Опыта его снайперского нет. Мимо цели бьет, понимаешь?..
Ну, что же, хотя это и досадно, но - понятно!
Левашов легко угадывает мои мысли.
- Обижаться, конечно, тут нечего. Это я тебе по-дружески, для пользы. Знаешь, что в нашей профессии главное? Умение передать полезное. Постоянный прицел на это полезное... Вот твой снайпер Файзула метко стреляет.
Расскажи, какие у него приемы. Иногда это даже мелочь, а - важно! Танкист Сидоров хорошо маневрирует - опять расскажи. Уверяю тебя, что завтра, если не сто, то пять снайперов и пять танкистов станут хоть немного, да опытнее. А это, дружище, - мертвые фашисты! Нам их еще, ой, как долго бить надо!.. Ты повернись на бок, от такого загара толку нет, погоришь.
Я поворачиваюсь, живо возражаю.
- Ну, теперь воевать не так уж долго. Второй фронт будет.
Дня три назад в газетах было опубликовано коммюнике об открытии в Европе второго фронта. Союзники обещали начать боевые действия в нынешнем, 1942 году; надежды на скорое окончание войны, по крайней мере у нас, молодых, снова возросли.
- Второй фронт? - Левашов лениво покусывает зеленый стебелек. - Второй фронт - хорошо. Но рассчитан вать, Сергей, надо больше на себя. И народ это крепко понимает. Вот я езжу по частям, вижу, как воюют. - Зеленый стебелек отлетает далеко в сторону. - Со страстью, с болью! Зубами скрипят!.. Нет, дружище, долгая эта песня! Долгая.
- А вам иногда не бывает боязно, что могут убить?
- Мне? - Левашов садится, потирает широкую, шь росшую черными колечками волос грудь. - Думал я об этом... Что же, всякое может быть - война. Я свою жизнь как на ладони держу... До двадцатого года пастухом был. Послали учиться. Потом - газета. Потом - в армии. В партию вступил... Счастье я видел, пожил. Сына вырастил - архитектор, сейчас тоже в армии. Понимаешь: это все - мое, кровное. Чего ж мне гадать: убьют, не убьют?.. Погибну знаю за что.
- А ведь жить хочется!
- Чудак! - Левашов блестит крупными зубами. - Кому же не хочется! Поживем! Давай-ка еще раз искупаемся и пойдем, В шесть занятия по пулемету...
Возвращаемся молча. Шагая вслед за Левашовым и поглядывая на его высокую, плотно сбитую фигуру, с некоторым удивлением думаю о том, что прогулка и наша не очень, кажется, связная беседа чем-то обогатили меня.
Ловлю себя на старании идти так же, как Левашов, - прямо, легко, уверенно ставя ногу на звонкую сухую землю.
...Мы стоим в типографии, ожидаем полосу. Пресс молча смотрит, как Иван Кузьмич ловко вытаскивает шилом свинцовые литеры, ставит другие. Наконец, он втыкает шило в чурбачок.
- Давай на станок.
Зина берется за край металлической доски, на которой лежит обвязанный шпагатом набор, оглядывается.
Нюра бросается на помощь, но Зина качает головой:
отойди.
- Иван Кузьмич, помогите.
- Вот так да! - удивляется Пресс. - А Нюра что?
Вон какая полная стала!
Нюра вдруг начинает плакать.
- Пополнеешь, - зло говорит Зина. - Насмеялся над девкой, а теперь в кусты!
- Что? - багровеет Пресс. - Кто?
- Известно кто! Лешка.
Нюра всхлипывает, вытирает глаза фартуком.
- Ничего не насмеялся! Жениться обещал...
- Так. Новое дело. Где он?
- За бумагой уехал! - Иван Кузьмич досадливо крякает, машет рукой.
- Ты рукой не маши! - оорушивается на него Пресс. - Вы мне с Гулевым за типографию головой отвечаете! Хватит тут посиделки устраивать!
- Нет уж, увольте! - вспыхивает метранпаж. Он нервно одергивает гимнастерку, поправляет узкий солдатский ремень. - За типографию спрашивайте - головы не пожалею! А по кустам бегать - увольте! Говорил:
добегаешься! С нее и спрашивайте! С него спрашивайте!
Не маленькие! В няньки не нанимался!