В уединении, на берегу старого заросшего пруда, сидели Лаврецкий и Лиза с удочками, до которых им, впрочем, было мало дела — шло любовное объяснение.

Маркаров отправился в театр с опаской — как бы не хлебнуть провинциального бытовизма. Лаврецкий и в самом деле играл в тяжеловесной академической манере, под стать тяжеловесным декорациям.

А Лиза понравилась — без наигрыша, в словах и жестах искренность, доверие к зрителям: ее поймут и в том случае, если не станет напоказ заламывать руки.

И вот в самый, можно сказать, патетический момент, когда дело дошло до объятий, в задних рядах партера кто-то дурашливым голосом произнес:

— Клюет!!!

Несколько зрителей прыснули, кто-то громко зашикал, кто-то сдавленно прохрипел «безобразие». Многие резко обернулись назад, послышался разноголосый скрип кресел.

Лицо и шея Лизы залились краской. Голос слегка задрожал, но поскольку все произошло в момент ее чувствительного монолога, дрожь могла быть воспринята как актерский прием.

Лаврецкий не захотел скрыть, что слышал скандальный возглас, и с негодованием посмотрел в зал, отвернувшись от Лизы.

Голос из зала показался знакомым. Погодаев, сидевший рядом с Маркаровым, прошептал на ухо:

— Наш Садырин.

По-видимому, автор инсценировки и режиссер не учли густой прослойки рыболовов в зале, не учли живого интереса зрителей к самому процессу рыбалки, как раз в эти дни начался клев, и хариуса связками несли с Ангары.

Когда акт кончился, зрители хлопали щедро и долго. В этой овации звучали коллективное извинение зала, солидарность с обиженными артистами.

Занавес давали несколько раз.

Лаврецкий кланялся манерно, полный высокомерия.

А молодая актриса выходила на вызовы с обаятельной скромностью. Да, она довольна шумным успехом, ей приятно, что сделала приятное людям. То ли она разучила роль такой скромницы? Поддельная искусственная непосредственность?

Пасечник, прогуливаясь в антракте по фойе под руку с Ириной, вспомнил:

— Много, много лет назад я видел спектакль «Дворянское гнездо» в Каменогорске. Чьи-то гастроли. И во время свидания у пруда, едва Лаврецкий закинул удочку, раздался тот же рыболовный выкрик.

Садырина обступили монтажники. Он моргал, запускал пальцы в шевелюру и божился, что не хотел никого обидеть.

— Зачем же глумиться над артистами? — Маркаров даже побледнел от злости. — Ты просто еще не дорос до театра. Уже тихо, все сидят на местах, ты один продолжаешь хлопать. Все с интересом смотрят на сцену — демонстративно, громко зеваешь. Вспомни эстрадный концерт.

Фокусник пригласил на сцену понятых, и конечно же первым поперся Садырин. Когда сеанс черной магии закончился и одураченная публика захлопала, Садырин, перед тем как сесть на место, погрозил фокуснику во всеуслышание: «В следующий раз выведу тебя на чистую воду».

— Лишь бы оказаться в центре всеобщего внимания! Получаешь удовольствие, когда скандалишь.

— Убей меня гром, я сказал шепотом. Само с губ сорвалось... Надо будет после представления извиниться перед этими дворянами.

— Тебе лучше этого не делать. А то придется идти извиняться за твои извинения.

— Я вижу, тебе не терпится. Пойди извинись за меня...

Утром Маркаров проснулся с мыслью — где достать цветы?

На рынке их не купишь. В Приангарске еще никому не пришло в голову торговать цветами.

Он без особого труда выпросил цветы у хозяюшки, которая возилась в палисаднике неказистого домика в поселке Самострой. Чем-то быстро ее рассмешил, и она сорвала несколько ирисов. А основу букета составили крупные нежно-фиолетовые ромашки, какие не растут ни в Закавказье, ни на лугах европейской России.

Маркаров сел в автобус № 1а и поехал в центр.

Пятиэтажную гостиницу «Тайга» заселили актеры и обслуживающий персонал театра. Второй гостиницы в Приангарске нет, и туго пришлось всем другим командированным, не знакомым с музой Мельпоменой.

Холодным долговечным блеском на барьере у администратора отсвечивала черная стеклянная табличка с золотыми буквами: «Свободных мест нет».

Приезжие шатались по вестибюлю, кляня про себя театр, натыкаясь на чемоданы, пузатые портфели и не находя себе места; диваны, кресла и стулья заняты еще со вчерашнего вечера.

Маркаров узнал, в каком номере живет Кононова, и уже собирался подняться, но увидел ее, спускающуюся по лестнице.

Если было бы позволено сказать так про женщину, она гнедой масти. Светло-каштановые волнистые волосы, едва касающиеся плеч, коричневые глаза. На ней узкие серые брюки с мужским поясом, голубая водолазка под синей джинсовой курткой и кеды.

С восточной церемонностью Маркаров протянул букет:

— Это моя верительная грамота, товарищ Лиза.

— Мерсибо. От кого грамота? И кому верить?

— От бригады монтажников Шестакова. Одна седьмая часть лепестков, пестиков и тычинок лично от меня. Хотим вас поблагодарить, товарищ Лиза.

— Лизой я была вчера. Сегодня я Джульетта.

— Примите также извинения бригады. В нашем стаде есть и одна, не научившаяся вести себя в театре, паршивая овца. — Он принял величественную позу и продекламировал: — Приношу вам все извинения, какие позволяет мне принести моя гордость. «Антоний и Клеопатра». Шекспир Вильям.

— Вы про «клюе-е-ет»? — она похоже скопировала Садырина и засмеялась.

— Именно.

— Поставьте, Тимофеевна, в воду, — она передала гардеробщице цветы. — Пусть постоят у вас, пока вернусь.

Кононова зашла за барьер, там за пустыми по-летнему вешалками стояло ведро с клейстером и большой кистью, лежал толстый бумажный рулон.

Нагрузилась всем этим и направилась к выходу. Маркаров перехватил ведро, открыл перед ней дверь, и они вышли из «Тайги».

— Я помогу.

— А вы не торопитесь?

— Мы сегодня во вторую смену.

— Хотите прогуляться со мной по городу?

— Уже гуляю.

— Только я должна вас предупредить — это не увеселительная прогулка. Работа муторная, хлопотная. А я не всегда выдержанная. Бываю и капризная, и вспыльчивая.

— Ничего, это закалит мое терпение... А я не знал, что Джульетта служит в театре расклейщицей афиш.

— Хочу все это проделать, пока не хватилась тетя Поля, — объяснила она, не приняв его шутливого тона. — У нее тромбофлебит и сильно болят ноги.

В Приангарске не было ни одной афишной тумбы, щита, и афиши предстояло клеить, вешать где придется — лишь бы бросались в глаза.

Первую афишу она наклеила на забор возле павильона «Пиво — воды», где толпились одни мужчины.

Расклейка требовала своей маленькой ловкости: надо быстро разгладить ладонями афишу от центра к углам, чтобы она не сморщилась до того, как схватится клейстер.

Маркаров освоил эту нехитрую технику. Теперь Кононова держала бумажный рулон и подавала листы.

Во время их обхода-объезда города он замечал любопытные взгляды, обращенные на спутницу, и это было ему приятно.

Вряд ли ее узнавали в лицо театралы. На ней не было ничего кричаще нарядного, бросающегося в глаза, кроме зеленой косынки необычного тона.

— Каждая красивая женщина знает, что хороша собой, — сказал он. — Только одни самовлюбленно помнят об этом всегда, а другие вспоминают изредка. Как будто вы относитесь к другим?

— Вспоминаю изредка, но всегда в нужные моменты... Вы имеете в виду только внешнюю, так сказать, визуальную красоту? Не забывайте и о моей душевной красоте, — засмеялась она. — А любуются они не мной, а моей косынкой. Верно, красивая?

— Очень.

— Модный цвет. Называется почему-то «пьяная зелень»... Цвет ближе к тине, чем к траве, почти болотный. Мне эту косынку подарила знакомая манекенщица. Ездит по разным странам, демонстрирует советские моды...

— Манекенщице, наверное, полегче живется, чем актрисе?

— Безусловно. Ей не то что петь — даже говорить не нужно. Можно заикаться, шепелявить, картавить. И получают побольше нашего. Вот выгонят меня из театра за бездарность — подамся в манекенщицы. Похаживай себе и покачивай бедрами, показывай колени и оголенные плечи, спину. — Она не могла отказать себе в удовольствии и прошлась перед ним заученной походкой манекенщицы с заученной улыбкой на лице. — И приодеться легче. Им старые модели продают за бесценок. Найдут ерундовый изъян или придумают, что нашли его, — уцененный товар. Меня охотно взяли бы в Дом моделей. Габариты фигуры близки к классическим, отвечают самым строгим стандартам.