Наконец плита оплетена тросом, Садырин заливисто свистнул и показал рукой «вира».

Варежка увидела Шестакова — бригадира с недельным стажем. Тот стоял неподалеку от подножья крана, запрокинув голову, и тоже с нетерпением ждал, когда подымут плиту. Каска на нем с маленьким козырьком, Шестаков прикрывал глаза ладонью: ослепляло солнце.

Теперь произошла заминка наверху — не изготовились к тому, чтобы принять плиту и уложить на место.

В таких случаях крановщик слегка приподнимает груз и выжидает, контрольно держа его на весу.

Но Варежка не захотела держать плиту над землей. Она просигналила и стала ее подымать.

Квадратная тень резко выделялась на фоне площадки, палимой солнцем. Уменьшаясь в габаритах, тень чуть покачивалась.

Плита замерла над пустырем, никто под ней не стоял, так что техника безопасности соблюдалась.

Может, Варежка, подняв высоко плиту, решила тем самым подстегнуть бригаду Галиуллина?

Нет, она держала плиту с таким расчетом, чтобы квадрат плотной тени служил тентом Шестакову.

Михеич, с бюллетенем в кармане, сидел на ящике под цветным зонтиком-недомерком, изредка встревая в работу.

Вот он встал, сдвинул на лоб старомодный картуз, почесал затылок и подозвал Шестакова. Висящая плита тотчас же тронулась с места, и тень устремилась за Шестаковым вдогонку.

Жарища адская, черный картуз не плохо бы сменить на тропический шлем, с каким Михеич не расставался в Бхилаи. Шлем бывает пробковый, или из особого тростника, или из плотной светлой парусины. Козырек такой же, как открылок сзади. Четыре дырочки в шлеме — четыре крошечных вентилятора. Внутри шлема под целлофаном — гофрированная прокладка. Нетрудно представить себе, как дико выглядел бы Михеич в тропическом шлеме здесь, в Сибири. Куры засмеют, не говоря уже о Маркарове.

После короткого разговора с Михеичем Шестаков подошел с чертежом к двум монтажникам.

Лиц сверху Варежке не видать, но один из них, судя по голубой каске и смоляным усам, Маркаров, а другой, в желтой каске мотоциклиста и в сапогах с широкими раструбами, — Погодаев.

Они спорили, размахивали руками.

Варежке не видать, но она знает, что Маркаров обливается потом. Чудак! Кавказского происхождения, а жару переносит труднее сибиряка Погодаева.

Тень от плиты снова оказалась над головой Шестакова.

За этой тенью уже ревниво следил стропальщик Садырин; он замечал на строительной площадке все, что не относилось непосредственно к его работе.

Каждый мог полюбоваться искусством крановщицы, она ловко ловила плитой косые лучи послеполуденного солнца.

Варежка с нетерпением поглядывала на монтажников, которые замешкались наверху, но не торопилась убирать многотонный зонтик, отбрасывающий тень на Шестакова.

— Зря стараешься, — прокричал Галиуллин Варежке. — У него тут временная прописка. Отбыватель...

— Кто, кто?

— Отбыватель. Ему бы только отбыть время до института.

— Крахмальной скатертью дорога.

— Для будущих студентов наша стройка — проходной двор. И твой холодок, Варежка, — Галиуллин недовольно глянул на резкую тень от плиты, — его не удержит. Хоть вы его и бригадиром выбрали. Анекдот! Вся моя бригада смеется!..

— Ты что-то нос задрал, Галимзян. Развел культ личности в своей бригаде. «Моя бригада!», «Мы, галиуллинцы!» А новый бригадир еще даст тебе прикурить.

— Я некурящий, — отмахнулся Галиуллин, тщетно пытаясь прикурить от зажигалки: наверное, бензин испарился от жары.

— Держи! — Варежка величественно бросила спички; предварительно сунула в полупустой коробок гаечку, чтобы увеличить летные данные коробка.

Наконец-то и бригадир Шестаков понял, откуда взялась тень.

Он приветственно помахал Варежке. Такая симпатичная личность, жаль только — груба в разговоре.

Тут же последовал разрешающий жест Галиуллина, и плита поплыла к месту назначения...

Шестаков стал бригадиром неделю назад, когда у Михеича, по его признанию, захандрило сердце.

В тот день Михеич лежал, не снимая картуза, на скамейке в непрочной тени возле конторки, известной на строительстве под названием «третьяковка».

Сюда, требуя дорогу сиреной, пробралась машина с красным крестом.

— Осиротил я бригаду. — Михеич вздыхал, держась за сердце. — Основной механизм подвел...

Врач проверила пульс, сделала укол. Если не полегчает — придется в больницу. Но при всех обстоятельствах больному нужно отлежаться.

— Меньше резких движений, — строго предупредила врач, закрывая чемоданчик; она явно хотела напугать больного. — Забудьте, что вы когда-то поднимали тяжести и бегали по лестницам. Будете бегать — быстро добежите до больницы.

Да, пока человек здоров, он не чувствует своего здоровья, а когда надолго заболевает — успевает притерпеться к болезни... В старое время его болезнь называли грудной жабой, а теперь покрасивше — стенокардия, коронарная недостаточность. А многое ли изменила новая терминология? Жаба, она жаба и есть. И еще наблюдается мерцательная аритмия. Тоже называется красиво...

Михеич кладет под язык валидол, если не помогает — хватается за нитроглицерин; тот мгновенно расширяет сосуды, снимает спазмы.

Сердечники знают капли Зеленина, капли Вотчала, а вот как зовут благодетеля, который сумел во взрывчатке распознать лекарство? Не прижилось его имя в медицине. Сколько больных обязаны ему своей хрупкой жизнью! Всего тринадцать копеек берут в аптеке за нитроглицерин. Какой-то сложный эфир, там и глицерин, и азотная кислота. Стеклянная трубочка набита крохотными белыми таблетками, и каждая из них может спасти человеку жизнь... А наполнить пустую кислородную подушку и того дешевле: гривенник. Человек на десять копеек кислорода надышался и жив остался.

Михеич еще не успел эвакуироваться со строительной площадки, а уже был озабочен тем, как после возвращения обживется в новой роли «короля земли» — без права подыматься на монтажные высоты. Когда-то на ленинградской телебашне его уважительно называли «королем воздуха».

Горько иметь профессию, если под старость не можешь оставаться наставником своих учеников. С земли наблюдать за парнем, который и цепью застраховаться надежно не умеет! Столько тонкостей, секретов еще не раскусили молоденькие! А Михеич теперь — без права курсировать по лестницам. Как старый часовщик, который ослеп, или кузнец, разбитый параличом...

Было время, ему завидовали и ребята помоложе, считали двужильным. В спорте это называют вторым дыханием и скоростной выносливостью.

Когда строили Дворец культуры и науки в Варшаве, а монтаж пассажирского лифта запаздывал, Михеич, по подсчетам прораба Пасечника, подымался ежедневно на общую высоту в сто пятьдесят этажей. А ведь ему тогда уже перевалило за сорок лет.

Этаж-то, если иметь в виду физическую нагрузку при восхождении, — понятие условное. Одно дело — перила, нормальные ступени, лестничные площадки, другое дело — вертикальные трапы. Поручни жгут морозом сквозь рукавицы, ветер сбивает дыхание... Ты уже искупался в поту, у тебя уже от усталости цепляется ребро за ребро, ты уже до того напрыгался по лестницам, что небо кажется с овчинку. Лезешь иногда с багажом — инструменты, моток кабеля, которого не хватило сварщику, теодолит, провод с лампой, чтобы подсветить для ночной смены подмости.

Радиосвязь-то на высотных стройках до сих пор никудышная, черт бы побрал наших тугодумов. На стройке как? То одно на земле позабыли, то другое на верхотуру не подняли, о третьем нужно напомнить, четвертое проверить...

Где он свое сердце израсходовал? В ленинградской сырости, в тропическом зное Индии, в арктической стуже? Сто пятьдесят этажей на дню — это ему плюс... Семь верст до небес, и все лез.

А шестьдесят годков стукнуло, точнее сформулировать — брякнуло, — и стал считать ступенечки.

Придется заново учиться ходить по лестницам. Подниматься со ступеньки на ступеньку следует только на выдохе, затем остановка по требованию, вдох, снова ступенька на выдохе...