- Ого! сколько их, - сказал я, сохраняя все возможное спокойствие.

- Вся отчина, - заметил староста.

- Ну поди, Митрич, скажи им, что сейчас оденусь и выйду.

Староста ушел.

- Не ходите! - сказал мне становой.

- Отчего?

- Долго ль до греха.

- Ну, уж теперь поздно. Избяная дверь не спасет: если пришли недаром, так и в избе найдут.

Надел я шубу и вместе с исправником и с становым вышел на крылечко. Толпа зашаталась, шапки понемногу стали скидываться с голов, но нехотя, не разом, и несколько человек в задних рядах вовсе не скинули шапок.

- Здравствуйте, ребятушки! - сказал я, сняв шапку. Мужики поклонились и прогудели: "Доброго здоровья!"

- Накройтесь, ребята; холодно.

- Ничего, - опять прогудели мужики, и остальные шапки с голов исчезли.

- Пожалуйста, покройтесь.

- Мы и так постоим.

- Наше дело привычное.

- Ну так я вам велю накрыться.

- Велишь, такое дело.

Один-два мужика надели шапки, за ними надели и остальные.

Успокоился я. Вижу, что не ошибся, не взяв команды.

У самого крыльца стояли сани парой, и на них сидел Николай Данилов, с ногами, забитыми в березовую колодку. Он в черной свите, подпоясан веревкой и на голове меховая шапка. На вид ему лет тридцать пять, волосы темнорусые, борода клинушком, взгляд тревожный и робкий. Вообще лицо выражает какую-то задавленность, но спокойно и довольно благообразно, несмотря на разбитую губу и ссадину на левой скуле. Он сидит без движения и смотрит то на меня, то на толпу.

- Что же вам, ребята, от меня желается? - спросил я сходку.

- Это ты будешь от губернатора-то? - спросил меня середовой мужик из переднего ряда.

- Я.

- Ты чиновник?

- Чиновник.

- Губернаторский?

- Да.

- Ну-к мы с тобой хотим побалакать.

- Извольте. Я вот слушаю.

- Нет, ты сойди оттолева, с крыльца-то. Мы с тобой с одним хотим погуторить.

Я не задумываясь вошел в толпу, которая развернулась, приняла меня в свои недра и тотчас же опять замкнулась, отрезав меня, таким образом, от исправника и станового.

Середовой мужик, пригласивший меня сойти, стоял передо мною.

- Ну о чем будем говорить? - спросил я.

- Мы потому тебя сюда и истребовали, что ты наш, тутошний, притоманный.

- О чем же хотели говорить?

- Да вот по этому делу-то.

Послышалось несколько вздохов со всех сторон.

- Зачем вы выгнали управителя?

- Он сам уехал.

- Еще бы! как вы его мало что не убили.

Молчат.

- Что теперь будет то?

- Вот то-то мы тебя и потребовали, чтоб ты нам рассказал: что нам будет?

- Каторга будет.

- За управителя-то?

- Да, за управителя; за поджог; за бунт: за все разом.

- Бунта никакого не было, - проговорил кто-то.

- Да это что, ребята! отпираться теперь нечего, - сказал я. - Дела налицо; сами за себя говорят. Будете запираться, пойдут допросы да переспросы, разовретесь и все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли как этому делу поумней пособить.

- Это точно, - буркнули опять несколько голосов.

- То-то и есть. А теперь прощайте! Говорить нам, стало, уж не о чем.

Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и другие дали мне дорогу.

7

Начались допросы. Первого стали спрашивать Николая Данилова. Перед допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел, как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу.

- Что, дядя Николай! Экое дело вы над собой сделали! - сказал я арестанту.

Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.

- Что ж ты за себя скажешь?

- Что говорить-то? Нечего говорить, - произнес он с сильным дрожанием в голосе.

- Да говори, брат: как дело было?

- Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.

- Ну расскажи, что знаешь.

- Я только всего и знаю, что с самим со мной было.

- Ну, что с тобой было?

- Озорничал надо мной управитель.

- Как же он озорничал?

- Да как ему хотелось.

- Бил, что ль?

- Нет, бить не бил, а так... донимал очень.

- Что ж он над тобой делал?

- Срамил меня несносно.

- Как же так срамил он тебя?

- Он ведь на это документчик у нас.

- Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, - сказал я, махнув рукой.

Николай подумал, постоял и сказал:

- Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.

- Садись, - сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.

- Просился я в работу, - начал Николай Данилов, - просился со всеми ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть было сходить в Черниговскую губернию.

- Деньги, что ли, остались за кем там?

- Нет.

- Что же?

- Так; другое дело было.

- Ну!

- Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и ушел.

- Куда?

- Да туда ж, куда сказывал.

- В Черниговскую губернию?

- Ну да.

- Что ж у тебя за дело такое там было?

- Водку дешевую пить, - подсказал становой. Николай ничего не отвечал.

- Ну что ж дальше было?

- А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш город, и, пригнамши, сдали управителю.

- Без наказания?

- Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою деревню, в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.

- Что ж он, как привезли тебя к нему?

- Велел на угле сидеть.

- Как на угле?

- А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед всем перед миром сложимши руки сидел. Просил топора, что давайте рубить буду. "Нет, говорит, так сиди".

- Ну, ты и сидел?

- Я опять ушел.

- Зачем же?

- Да я ему молился, говорил: позвольте, стану работать. Не позволил. "Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание". - "Коли, говорю, хотите наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем на смех". Не уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да за деревней меня нагнали.

- Ну?

- Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.

- Чем же?

Мужик законфузился и отвечал:

- Я этого не могу сказать.

- Да, а нужно, - говорю, - сказать.

- На нитку привязал.

- Как на нитку?

- Так, - покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов. Привел к заводу, велел лакею принести из барских хором золотое кресло; поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.