– Исключительно красивый город, правда? – соорудила, наконец,

Татьяна вопрос на диво. Золотые крылатые львы на горбатом мосту недовольно и презрительно хмурились в пространство: точь-в-точь

Кастальский, черт бы его побрал. Татьяна в смущении перевесилась через перила. По каналу острый ветер гнал поземку.

– Это здесь, что ли, Лиза Германна ждала? – высокомерно усмехнулся

Кастальский: с одной стороны, по адресу дуры-Лизы, а с другой, как бы экстраполируя ее глупое и раболепное поведение на женщин в целом, не исключая и Татьяны. Довольно сложная и обидная интонационная цепочка. – Тоже мерзла, поди. Погреться бы, а?

Быстро, по-деловому зашагали к Невскому. Кастальский решительно тормознул у железнодорожных касс: “Погреемся?” Сели в кресла.

Кастальский взял Татьяну за руку, сжал, набрал воздуху, но промолчал.

– Вам не нужен билет? – спросила вдруг Татьяна с неуместным возбуждением. – У меня тут знакомая работает, может, только смена не ее…

– Нет-нет, – испугался Кастальский. – У меня есть, спасибо.

– На когда? – испугалась Татьяна.

– На… сегодня.

– На “Стрелу”?

Решились – и взглянули друг на друга. “Какой жалкий…” – подумала

Татьяна в точности словами Володи Лескина. “Надо же, мордочка-то совсем воробьиная… – расстроился Женя. – До чего ж они все похожи на этом болоте! И носик-то красный, да и мокрый, небось. Надо же.”

– Ну, пошли тогда? – Таня высвободила руку – тихо вывинтила из окоченелой хватки Кастальского.

Встреча, безусловно, заходила в тупик. Ноль физиологических реакций, да и негде.

– Может, в кино сходим? – докатился Кастальский. Но тут Татьяна по-детски, снизу заглянула ему в лицо – совсем как дочка Даша, и

Евгений Адамович увидел ее прозрачные – в общем-то, довольно замечательные – глаза: в обложном болотном тумане расчистился клочок неба.

– А давайте, знаете что? Давайте поедем к морю!

– В каком это смысле? – ужаснулся Кастальский.

– Да тут недалеко! Полчаса на электричке – и залив. А?

Ах, ну да. Залив. Балтика, конечно. Кастальский совсем не ориентировался в этом чухонском зазеркалье. Действительно, море.

Даже забавно. Забавно и поэтично. Но все же на редкость дико, глупо и ненужно.

– Да ты романтик, – улыбнулся Кастальский и закинул Татьяне за спину размотавшийся шарф. Было в этом движении что-то невыразимо интимное.

Таня покраснела. Все-таки он страшно смущал ее, ведущего инженера-кораблестроителя. И это вдруг его “ты”… Буквально до дрожи в губах и слабости в коленях.

Над твердью залива выл, как живой, ветер. Как стая волков.

Бесконечная белая пустошь выглядела крайне безнадежно. Адская стужа: пекло – ведь это так, литература. Настоящий ад, конечно, – это железный, синий мороз, ледяные пилы ветра и безотрадная равнина без единой вертикали.

– Тебе не хочется завыть? – спросил волк Кастальский.

Лютый простор принес почему-то облегчение. Прислониться к щуплому боку, обнять за плечи: и очень просто. Кастальский развернул окоченевшего корабела к себе лицом, целовались минут пять. Ужасно хотелось в уборную.

– Забрал бы меня в Москву, – бормотала Татьяна – снова совсем как Даша.

– Я женат, – зачем-то соврал Кастальский.

– Там, в краю далеком, есть у меня жена… – засмеялась Татьяна. – А мне приснилось сегодня, что у меня муж – медведь.

Таня замерла. Так, началось. Ну, вот и славно. Веская причина свинтить от Гамлета.

Дома, впрочем, личная жизнь стремительно сдавала позиции под натиском общественной в форме довольно остросюжетного кавказского базара. Гамлет по-армянски орал в телефон, судя по уровню звука, – по межгороду. Сквозь чужую речь прорывалось опять это феодальное слово “Карабах”, и еще “рейс”, “план”, “заказ”, “комитет”, и неожиданное, совсем несвойственное корректному Гамлету звукосочетание “эбёнамат”. На диване, широко расставив короткие отекшие ноги, сидела свекровь. По-птичьи склонив голову в низко повязанном черном платке на голос сына, она мелко кивала, как бы одобряя каждое слово, включая “эбёнамат”, но вряд ли улавливала хоть тень сути. Над старухой, держа ее за плечи, возвышался невероятно костлявый человек, похожий на марионетку армянского царя: с длинной волнистой черной бородой и раскаленными глазами. Кисти, которыми он прикрывал бабушкины плечи, поражали размером и красотой. “Гамлет, брат! – возвещал он по-русски. – Что болтаешь! Я специално за тобой прилетал! Ты армянин или ты кто! Комитет не спит четвертый ночь!”

Гамлет, прикрыв трубку рукой, таращил глаза и шипел, подобно Змею

Горынычу: “Зачем говоришь! С завода как уеду?! Не своди с ума,

Ашот-джан!” Тринадцатилетний Сурик, нацепив наушники, дергался перед зеркалом, как бы пытаемый электрическими разрядами средней силы.

Пятнадцатилетний Виген топтался возле отца и ныл на одной ноте: “И я с тобой, а, ну папа, я с тобой, ладно, па…”

– Что здесь происходит? – строго спросила Татьяна.

Гамлет махнул на нее рукой и прошипел что-то вроде “пошла, пошла…”, и вновь заорал в телефон свое “рейс, план, заказ, комитет и эбёнамат”.

– Что-о? – обомлела Таня. – Кто “пошла”?

– О, здравствуйте, Таня-джан! Простите, о простите, вы так тихо входила! – армянский царь склонился перед ней в марионеточном поклоне и коснулся волнистой бородой замерзшей руки. – Простите за вторжение, я Ашот, Ашот Манукян, я член Карабахского комитета, я прилетал сегодня, только что, мы с Гамлетом срочно летаем на Ереван, он уважаемый человек, такие люди должны быть со своим народом,

Таня-джан, нет? Я не прав?

Бабушка, лишившись опеки дивных рук Ашота, свесив ноги, вдруг завалилась корпусом на диван и наставила на Таню черный кривой палец, беззубый рот разъехался, собрав лицо в бархатные складки. Она тоненько запела: “Аревик, аревик!”

– Она говорит: “солнышко”… – смутился Ашот.

Таня пожала плечами и принялась стаскивать сапоги.

“Аревик, аревик”, – чирикала старушка. “Эбёнамат!” – гремел Гамлет.

“Па, и я с тобой…” – ныл Виген. “Надо быть с народом!” – бил крыльями Ашот…

– Прекрати выламываться! – взвизгнула тут Таня и отвесила Сурику могучую оплеуху, отчего с головы у несчастного слетели наушники; оттуда взвыли какие-то коты.

В ту же секунду наступила тишина.

– Таня-джан, – шепнул Гамлет. – Мне надо в Ереван. На пару дней. -

Ашот из-за спины Тани тряс своей изумительной пятерней. – Дня на три-четыре…

– Хоть на месяц. И потише, у меня адски болит голова.

– Ма… Я с папой…

– Виген, накрой на стол и быстро к себе, чтоб я тебя здесь не видела. К тебе это тоже относится, Сурен. Ашот, что вы пьете?

Гамлет, достань коньяк. Пусть бабушка снимет платок, жарко.

– Кто это? – испуганно спрашивала старушка, не сводя слезящихся глазок с Тани. – Где я? Это Дилижан?

– Это Дилижан, – Таня положила ноги свекрови на диван и укрыла пледом. – А я – царица Тамара.

– Тамара? Нет, – бабушка снова распустила личико в беззубой улыбке.

– Тамара злая. Ты – Шушаник… Святая Шушаник…

С дивана полился тонкий храп.

Таня быстро пила коньяк – рюмку за рюмкой, и ей казалось, что она собирает пазл – такую игру, они с Гамлетом подарили ее Сурику на

Новый год, но с увлечением играли сами: из мелких фрагментов надо было сложить цельную картинку. Картинка представляла собой сад, домик и румяную старушку на крылечке. В отдалении маячили горы.

Примерно так и выглядит Дилижан, волшебная страна старых армянских фей.

…Володя Лескин пил с утра. Точнее, с одиннадцати часов, сразу как ушел Кастальский, звякнув какой-то телке. Сначала навестил Митя

Шмагин, и с ним два поллитра. Кончилось, вызвали Ферапонта. Ферапонт был теперь богат, продал диптих “Тише! Птицы на гнездах!” – американ знал, во что вкладывать. Сам Ферапонт с некоторых пор не пил, обуржуазился, но компанию ломать не стал. Припер, мудак, какого-то синего ликера. Потом еще кто-то приходил. Олюшка чего-то все точила, точила слезки и так Володю раздосадовала, что он швырнул в нее сковородкой. Потом Володя понял, что друзья глумятся над ним. Он пытался объяснить, что это – низко, что они у него в гостях, а сам он – гений. В драке ему сделали очень больно. В сущности, его ударили в пах. Он залез на топчан и хотел только тишины и покоя, чтобы затихла боль, и чтобы все ушли и не орали, и Олюшка чтобы перестала реветь, и чтобы лежать, обнявши худую Агриппину, и комната чтобы остановилась в своем тошном вращении… Но Агриппина, захлебнувшись оскорбительным запахом, хлынувшим от хозяина, укусила его, разодрав запястье. Ах ты, падаль, заплакал Володя, правая же ручка-то, как же мы теперь нашу небывалую картинку-то намажем… Ему привиделась его мечта-картинка: куча бессмысленного мусора, к которой детская ручка подносит круглое зеркальце; вместе с отражением мусор обретает форму и завершенность волшебной страны. Из зарослей шиповника и ореха выглядывают хитрые носатые лица старушек с молодыми, как вишни, глазами. Володе хочется, чтоб они смеялись, чтоб ласково и забавно, как в смешном и симпатичном сне, но старухи зловеще растягивают свои беззубые рты, полные острых зубов, как у