– Как бы не так, – вдруг ответил ей насмешливый мужской голос, глухой и гундосый, насморочный.

Кроме Амплитуды Андреевны и портретов, в коридоре не было ни души.

Голос явно принадлежал одному из них, а именно щекастому старику в черной шляпе и с цепью на груди, вроде как у новых русских.

– Какой уж тут сон, – добавил, неприятно ухнув, старик, и тут близорукая Амплитуда, вглядевшись в портрет, взвизгнула и в ужасе зажала себе рот обеими руками. С края золоченого багета из-под самого потолка, громко хлопая крыльями, обрушилась огромная сова и плюхнулась прямо на сервировочный столик. Мигнув желтыми глазищами, сова разинула клюв и гундосо сказала: – Для прислуги из хорошего дома, Полли, вы не слишком-то сдержанны.

Голубенькие глазки Амплитуды Андреевны закатились, и она медленно села на пол.

“…Одна из секций книжного шкафа медленно и беззвучно повернулась на оси… В приоткрывшуюся щель я успел увидеть часть какого-то светлого помещения и кусок позолоченной рамы, видимо, от большой картины, какие можно встретить в музее, а именно изобразительных искусств имени А.С.Пушкина. В образовавшийся проем вошел гражданин в сером английском пиджаке в крапинку и брюках полувоенного образца, обутый, как ни странно, в мягкие домашние туфли. О! Я сразу же узнал эти мясистые щеки, маленький крючковатый нос, эти коварные глазки, скрытые знаменитыми круглыми очками с огромными дымчатыми стеклами!

Сколько раз я видел эту личину на фотографиях в кабинете Куратора!

Мои руки, держащие ничтожно маленькую чашечку кофе, предательски задрожали, расплескав остатки и без того скупой порции напитка. “Что с вами, товарищ майор? – с наигранным участием спросил подлец

МакКолин. – Вы, кажется, взволнованы встречей?”

Я взял себя в руки и твердо перевернул чашку дном кверху, как меня научила Амплитуда Андреевна: гуща в этом случае стекает на блюдце, и по ней можно прочитать некоторую скрытую информацию. В народе это называется “гадать на кофейной гуще”. Я в шутливой форме объяснил свой маневр хозяину и гостю, и пока Филин, он же Максвел (а это был именно он!), раскуривал свою вонючую сигару, приподнял чашку, чтобы показать предателям результаты “гадания”. “Взгляните, господа: мы видим контур как бы поверженной совы с раскинутыми в предсмертном хрипе крыльями. На грудь ей, мы видим, наступает другая птица, с петушиным гребнем, ее голова гордо поднята, словно она издает свой ликующий победный крик…” – “Как же сие толковать, любезный Никита Петрович?” – с насмешкой прогундел Максвел (он же Филин). “А так, – не растерялся я, – что светлые силы мира и прогресса разорвут ночную тьму лживой пропаганды и вероломных измен, и мы не станем искать черную кошку в темной комнате, причем ее там нет!”

– А если так? – зловеще усмехнулся Филин-Максвел и повернул блюдечко на 180 (зачеркнуто)… сто восемьдесят градусов.

И я увидел нечто страшное. Птица филин простерла свои ночные крылья над петухом, задравшим лапки, и приблизила свой оскаленный клюв к беззащитному горлу Куратора…

В страшном волнении вскочил я на ноги, неловко опрокинув столик и заляпав ужасным “гаданием” Максвеловы брюки полувоенного образца. По старой привычке рука скользнула к заднему карману, хотя уже много лет я провожу свои миротворческие акции безоружным. В этот миг мой затылок ощутил холод пистолетного дула, который не спутаешь ни с чем иным. Другой ствол, кольта девятимиллиметрового калибра, был нацелен мне в лоб твердой рукой подлючего единорога, который, как было мне доподлинно известно, за годы своего проживания в Бибиреве получил первый разряд по биатлону. Что неудивительно, поскольку тренировал его на стрельбищах и трассах ЦСКА не кто иной, как я.

– Спокойно, дядя, – вежливо сказал Артур. – Мы знаем, зачем вы пожаловали. Наши парни ведут вас от самого “куратника”. Бросьте этот ваш птичий язык. Присаживайтесь, поговорим по-человечески…”

…Придя в себя, Амплитуда-Полли немедленно уперлась взглядом в глаза щекастого старика с новорусской цепью. Бедняжка не знала, что старые мастера владели целым рядом секретов. Наиболее популярный, но и загадочный из них – так называемый следящий зрачок: с какой бы точки мы ни рассматривали портрет, нам кажется, что изображенный глядит прямо на нас. Полли же сочла явление сверхъестественным, что на фоне остальных событий последнего часа казалось уже как бы и нормальным.

Поэтому ее вовсе не удивило, что портрет с частью стены немного сдвинут по вертикальной оси и в щель между рамой и бархатной обивкой доносятся голоса. Амплитуда Андреевна подползла поближе: странно, все голоса казались знакомыми. Гундосый, несомненно, принадлежал говорящей сове. Ах, а это чей – с родной хрипотцой, срывающийся в минуты волнения на звонкий тенорок? Никиша! Полли едва не заплакала от радости. А вот – тоже совсем, совсем не чужой… Нежный, бархатный, как эта голубая стенка, пронизанный словно серебряными колокольцами…

Да это же Артурка Маколин, Валькин муж! Оно и понятно, раз она здесь, стало быть… Стало быть… я в ихнем доме, обалдела Амплитуда.

Это что же – выходит, Англия? Выходит, что так.

Амплитуда Андреевна повернула тайную панель еще на несколько градусов и заглянула в щелку. Видела в полумраке она плоховато. Но слышала все отлично.

– И разве вы сами, господин майор, – говорила сова, – не внушали вашим клиентам, что мировое зло находится в постоянном равновесии с добром и нарушить это соответствие нельзя никакими силами, ни темными, ни светлыми?

– Не передергивайте, сэр! – сердился Никита Петрович. – Почему, например, вы отказываетесь выдать нам чеченских эмиссаров и еще кое-кого? А? Не надо впутывать ваши политические и финансовые махинации в мотивацию религиозного сознания, где, кстати, дьявольская, разрушительная константа хотя и противостоит константе созидательной, божественной, если хотите, демиургической, однако именно в силу известной энтропии не способна ее преодолеть. На этом и строится, к вашему сведению, доктрина вечности – вечной схватки инь и янь, света и тьмы, жизни и смерти, солнца и луны, войны и мира, черного и белого…

– Только не горелого! – заухала сова. – Вы противоречите себе, любезный! Если ваша так называемая схватка носит вечный характер, из мирового чрева никогда не родится никакой новый плод, никакого нового качества мироздания мы не дождемся, сколько бы локальных, тактических изменений ни вносили в него любые политические силы, включая военные действия самого радикального характера! Поскольку равновесие, вы сами сказали, константно и нерушимо.

– А Страшный суд? – хрипло сказал майор, и Амплитуда Андреевна, побледнев, перекрестилась.

Гундосый:

– Что – Страшный суд?

Голубь:

– Да то – Армагеддон, Апокалипсис? А? Конь Бледный, разборка по всем статьям, со всеми вами. Как вам такая перспектива?

– Ах, дядя, – легкими колокольцами вмешался заскучавший Артур. – Это еще когда! А пока я бы на вашем месте задал себе вопрос: почему, например, мир до сих пор не взлетел на воздух? Почему ни международный терроризм, ни революции, ни американская “защита демократии”, ни ваши национально-освободительные нефтяные аферы до сих пор не вылились в какой-нибудь, так сказать, последний день Помпеи?

– И почему же? – насторожился Голубь.

– Да потому что мы с вами, дядя, стоим, как вы выражаетесь, на службе мира и прогресса. Именно мы с вами. Вы и мы. Следим друг за другом и не даем друг другу рыпнуться. И никому. Ни Китаю, ни Индии, ни красным, ни коричневым, ни зеленым, ни полосатым в звездочку.

– Что ты хочешь сказать? – Амлитуда со страхом услышала растерянность в родном голосе близкого и дорогого майора в отставке.

– Я хочу сказать, сэр, что нам с вами имеет смысл объединить усилия.

Мы ведь, по большому счету, занимаемся одним делом, все мы тут – и филины, и львы, и куропатки, – в сущности, голуби мира. Оставались бы, дядя, а?

– Да, Никита Петрович! – подхватила сова. – Таких закаленных парней, как вы, сумеют оценить в нашей конторе.