Она взглянула на него с лёгкой улыбкой и спросила:

- А что Светик делает?

- Наверно, ужин готовит, - нехотя ответил он.

- Ну вот, видишь, она тебя ждет, и ей тоже хочется побыть с тобой вдвоём.

- А мне хочется побыть с тобой вдвоём!

- Глеб, в чем у тебя проблема? Я за тобой такого… напора раньше не замечала.

- Только не говори, что тебе безразлично. Пожалуй, я в это не поверю.

- Мне не безразлично, но ты меня пугаешь, - она смотрела на него пристально. – Не помню, чтобы ты раньше делал такие заявления.

- Раньше ты не была… свободна.

- Ты хочешь сказать, что вчера я не была свободна, а сегодня уже – наоборот? Ты и впрямь считаешь, что так бывает?

- Я считаю, что всегда кто-то должен быть первым. И если им буду не я, то, значит, кто-то другой.

Вероника покачала головой, удивляясь его наивному цинизму:

- Глеб, но это же абсурд!

- Что ты имеешь ввиду? Я не могу быть первым?

- То, что ты сейчас заявляешь. Ты буквально хочешь ко мне занять очередь, что ли? Я, выходит, как… как кружка пива, за которой постоишь и возьмёшь – так, что ли? Или ты думаешь, что вот ты такой весь супер из себя подкатил, и я должна раздвинуть ноги и умолять тебя о чем-то, или как?

- Ты сейчас говоришь о сексе?

- Я сейчас говорю о себе – я человек ведь, Глеб, и я также люблю и также ненавижу, как и все вокруг. Почему, блин, ты на меня смотришь, как на машинку Зингера?

- Да успокойся! На вот, гороскоп почитай, – он кинул ей на колени свой телефон, который она в запале автоматически отложила в нишу между сиденьями.

- Ты начал всё это, и я хочу, чтобы всё было предельно прозрачно! Или слабо тебе было прямо в лицо мне сказать: Ника, я тебя хочу, но боюсь признаться, потому что у меня… член маленький. Слабо? Что ж ты за мужик тогда? Тоже мне, ещё в любовники набивается! И поверь, размеры тут не имеют значения.

Он снова выехал на дорогу, криво ухмыльнувшись, ответил:

- Я слышал, что ты и не так можешь выражаться.

Вероника, успокоившись также быстро, как и впав перед этим в истерику, устало произнесла:

- Прости, я не должна была всего этого говорить. Нашло что-то. Борис еще в… не похоронен, а ты ведешь себя… А как, собственно, я еще выражаюсь?

Глеб подумал, что сказал лишнее. В обычной обстановке Вероника не позволяла себе крепких высказываний.

- Ну… многие женщины… когда это… в разных ситуациях, в интимной обстановке… знаешь… - он сделал неопределённый жест рукой.

- Ты ж говоришь, что слышал?

- Я не так выразился. Ладно, забудь. Ты меня тоже… хорошо на место поставила.

Она задумчиво глядела на дорогу.

- Мне всё чаще кажется, Глеб, что ты что-то не договариваешь.

Он выдохнул:

- Ну, в общем, ты права.

- В чем я права? Насчет размеров, что ли? – она улыбнулась, глядя на мелькающие кустарники вдоль дороги. Её забавляла эта игра и его наивность.

- Нет, что… я тебя хочу. Давно уже.

- Это понятно было всем, кроме Светы Доминой. Но ты не договариваешь что-то совсем другое. И на меня постоянно давит ощущение, будто что-то не сходится. Хотя, погоди, знаешь… а зачем ты мне флакон Джил Сандерс показал?

Глеб взглянул мимо девушки на трамвайные пути справа, наклонившись немного вперед, желая удостовериться, что проезд свободен, и машинально ответил:

- Чтобы сама убедилась, что это не Живанши.

В её глазах удивление начало сменяться испугом:

- Погоди… Но я ничего тебе не говорила про Живанши… И зачем мне было убеждаться в этом… а, Глеб?

Он посмотрел на неё недоуменно, и потом в его глазах она прочла понимание. Понимание того, что он действительно не мог ничего знать, если бы не…

***

Иван закрыл за собой дверь в номер. Это была небольшая комнатка с окнами, выходящими на центральную часть города, которая терялась за соседними постройками. Он поставил сумку с вещами в тесной прихожей, повесил на вешалку плащ и подошел к окну, чтобы задернуть штору. Где-то вдалеке поднимался к небу черный и широкий столб дыма: горит что-то, подумал он безучастно и отгородил себя тонкой шелковой занавеской от чужих проблем, переживаний и волнений.

Наконец-то он остался один. Иван пожалел, что выпил сегодня. Чувства его обострились до предела, он еле сдерживал себя в ритуальном салоне, чтобы не поддаться нахлынувшим воспоминаниям и эмоциям в присутствии Наташи. Ему нельзя было сейчас раскисать и расслабляться, впереди еще было много дел: нужно переговорить со следователем, нужно переговорить с косметологом в морге, а потом предстояло выдержать церемонию прощания, которую назначили на утро послезавтра, а затем несколько часов в поезде под мерный и равнодушный стук колёс. Он уже позвонил домой и предупредил, что приедет к вечеру, и мать настояла, чтобы Борис провёл ночь дома, а отпевание и погребение провести уже на следующий день. Та ночь станет самым тяжелым испытанием для них для всех.

Иван сел на кровать и закрыл лицо руками. Спазмы в горле непроизвольно стали сотрясать его широкие плечи и грудь. В душе его гнездилось всепоглощающее чувство утраты, как будто частица его самого вдруг оторвалась и канула в бесконечность. И пугало, что она исчезла безвозвратно, что эта его частица, из такой же плоти и крови и даже похожими мыслями и переживаниями уже никогда не сможет обнять его по-братски, прислониться к нему щекой и с доброй улыбкой спросить: как, брат, дела? И он сам никогда уже никого не назовет свои братом, не ткнет в плечо и не припомнит хлебный мякиш на своём лбу; и отцовский бинокль всё также одиноко будет висеть на ржавом гвозде в кладовке, не раздираемый больше очередностью по-старшинству. Он мучительно пытался вспомнить их последнюю встречу, и не мог, и от этого его бесшумные рыдания становились еще более жестоким и нестерпимыми. Вот Борька с улыбкой протягивает ему завернутый пакет с подарком – он никогда не приезжал к ним с пустыми руками; вот они сели ужинать за семейным столом, покрытым маминой скатертью, и Иван, чокнувшись рюмкой с братом, поставил её на стол и, извинившись, заспешил в свой гараж, где помогал мужикам снимать двигатель со старенького «Москвича». Борис собирался провести с родителями три дня и, казалось, они успеют еще наговориться и посидеть по-семейному, но так и не получилось: Иван уехал на следующий день по делам в дальний район и проторчал там четыре дня из-за непогоды и поломки служебной «Нивы». Вот таким и запомнился ему брат: немного огорченное и недоуменное выражение лица, когда Иван, перекусив на скорую руку, похлопал его по плечу со словами «увидимся ещё».

Как же я так, убивался теперь Иван, сидя в одиночестве в пустой комнате гостиницы, ну как же я не спросил его даже про работу, про жизнь, про всё-всё-всё, какой же я эгоистичный ублюдок, Боже мой! Почему же мы не ценим каждое мгновение, почему? Мы же все ходим под прицелом, каждую минуту, не зная, какой кирпич в следующий момент может упасть нам на голову, и совершенно не ценим эти секунды, совершенно не ценим жизнь, наивно полагая, что наше время еще не пришло, а наши близкие будут всегда с нами. Когда-то происходит обрыв, так распорядилась судьба, а мы оказываемся не готовыми. Да и как можно подготовится к этому? «Знал бы прикуп, жил бы в Майями», говаривал Борис, обыгрывая, бывало, старшего брата в «тыщу». Не надо знать прикуп, подумал Иван, надо просто к людям относится, словно видишь их в последний раз, и тогда не будет потом мучительно больно от осознания того, что ты их обидел, или что не признался в чем-то, а хотя должен был, или что не простил. Или тебя не простили. «С другой стороны, посиди я тогда с Борькой у родителей, или порыбачили бы мы на следующий день – убивался бы сейчас еще больше. Это жизнь, и мы сами выбираем, как в ней приспособиться. Лишь бы не жалеть потом о своем решении, лишь бы мой выбор оказался верным. Наши мертвые многому учат нас, оставшихся жить, а мы порой не воспринимаем их подсказки, и как были сволочами бессердечными, так и остаемся такими же».