Теперь на аэродроме стало как бы тише. У курсантов появились свободные минуты между полетами, о чем они не смели мечтать в первые день-два, можно было перекинуться с приятелем веселым словечком, внимательно продумать ошибки, еще и еще раз прочесть нужные места в инструкции по технике пилотирования и, уже не торопясь, красивым почерком записать в свою рабочую книжку замечания инструктора и задание на следующий полет.

Наконец настал и самый знаменательный день в жизни тех, кто посвятил себя летному искусству…

Каждому из нас хорошо известно, кто такое осуществленная мечта! Иногда в эти два слова умещаются всего год-два исканий, и человек, не постарев ни на сединку, становится безраздельным хозяином своей мечты. Но бывает и так, что успех приходит далеко не сразу, и путь к нему похож на барограмму полета в жестокую болтанку. Таким был путь и летчика Гроховского. Но как бы ни было трудно, нельзя оставлять своей цели и падать духом.

Может быть, не такими словами думал обо всем этом Гроховский в тот солнечный и незабываемый для него день, быть может, он тогда больше внимания уделял полосатому конусу указателя ветра и продумывал расчет на посадку. Скорей всего, так и было. Но он крепко верил в свою мечту и честно сделал все, что мог, для ее осуществления.

Вот почему, хотя и волнуясь, но все же как заслуженное воспринял он слова командира, который только что проверил его в воздухе:

— Самостоятельный вылет разрешаю.

Когда командир вылез из самолета, поднялось радостное оживление. Товарищи принесли мешок с песком и привязали его к заднему сиденью, чтобы сохранить центровку самолета в воздухе. Урывками они успели бросить счастливцу:

— Ни пуха ни пера…

— Расчетик уточни: боковичок дует, — советовал один.

— Да ну, разве это боковичок?! Еле дышит… — успокаивал другой.

— Руку подымай повыше, когда старт просить будешь: сам ведь летишь!

Остальные стояли в стороне и всем своим видом старались показать, что от души желают ему успеха.

Только командир эскадрильи и инструктор держались независимо, на их лицах было написано такое спокойствие, почти равнодушие, будто они не присутствовали при этом, хотя и обыкновенном в мировом масштабе, но всегда торжественном и радостном событии — рождении летчика.

Гунин кивнул: «Выруливай»…

Иван осмотрелся, незаметно для себя облегченно вздохнул и осторожно дал газ. Мотор, добродушно ворча, увеличил обороты, У-2 подкатился к линии исполнительного старта; справа и чуть впереди стоял стартер с флажками и с завистью смотрел на Гроховского.

Иван высоко и уверенно поднял правую руку. Стартер взмахнул белым флажком и задержал его на уровне плеч: взлет разрешен!..

Винт превратился в полупрозрачный диск, затем как бы исчез из поля зрения. Земля все быстрее бежала навстречу. Иван слегка отдал ручку от себя, подымая хвост машины, и теперь У-2 мчался на колесах, нацелившись первым цилиндром в далекую островерхую горушку на горизонте.

Упругий воздух широкими потоками омывал тугие крылья, с каждой долей секунды все охотнее принимая на себя тяжесть самолета. Иван почувствовал это всем телом, а момент, когда самолет, едва стукнувшись колесом о крохотный камешек, отделился от земли и повис над ней на высоте одного-двух сантиметров, отозвался в самом сердце Гроховского острой радостью. Издали же казалось, что машина еще бежит по аэродрому.

Потом все увидели, что она взлетела, и тишину на старте сменили шумный говор, возгласы:

— А направление… Видели? Как по струнке!

— Выдержал точно.

— Вот только, пожалуй, оторвался чуть на малой скорости…

— Понимаешь ты…

— А почему не понимаю? Думаешь, как ты, захожу с креном на посадку?

— Там и кренчик-то был, градуса два-три.

— А инструктор ведь заметил!

— Так то ж инструктор…

…Вот оно пришло, то самое, ради чего стоило преодолевать любые трудности! Мерный рокот мотора, воздух за бортом, быстрый, как буря, маслянистые брызги на блестящих плоскостях и высота, все увеличивающаяся и как бы раздающаяся вширь. Это была не та высота, которую видишь из окна десятиэтажного дома, когда смотришь вниз вдоль стены, — высота мертвая, пугающая, то были, скорее, глубина, простор, необъятность, вызывающие радостное чувство свободы и собственной силы.

Исчез крохотный тусклый ручеек, выбегающий из-под колючего кустарника и впадающий в спокойный арык, исчезла перспектива ровной, узкой улицы с белыми домами — все растворилось в необъятной громаде земли, покорно раскинувшейся под крыльями самолета.

А небо теперь обнимало Ивана со всех сторон, круглые, комковатые облака плыли на уровне его плеч, и он мог бы сейчас, при желании, подняться выше их, кружиться между ними…

Но вот сделан четвертый разворот, самолет планирует на посадку, мотор еле слышно ворчит на малых оборотах, высота быстро уменьшается, и теперь, наоборот, исчезает необъятность пространства, а детали местности проступают отчетливее и все увеличиваются в размерах.

Наконец все внимание молодого пилота сосредоточивается на белых посадочных знаках: по ним он уточняет направление полета и вероятность приземления в заданном месте. Еще несколько секунд снижения — и видны травяной покров аэродрома, отдельные пятна на земле и крохотные неровности…

Не спуская глаз с самолета, сохраняя невозмутимость, Гунин мысленно оценивал каждое действие Гроховского. По мере того как высота уменьшалась, он и сам невольно пригибался все ниже и ниже к сочной траве и, делая рукой плавные движения на себя, бормотал:

— Еще… Стоп! Придержи. Теперь снова на себя… Еще… Довольно. Добирай!

И когда проворный У-2 уже весело бежал по траве после отличной посадки, в квадрате[1] раздались ликующие возгласы, а на лице командира эскадрильи, у глаз, разгладились тонкие морщинки. Он повернулся к Гунину и негромко сказал:

— Нормально.

Будто вихрем несло мальчишек к пустырю. Позабыты купание в реке, рыбалка и даже игры в гражданскую войну. Бежали наперегонки, еле переводя дух, спотыкаясь, падали, и вновь неутомимые босые ноги несли их дальше, пока не замерли на месте, будто остановленные невидимой преградой.

На краю пустыря, греясь в бронзовых солнечных лучах, стояла большая полотняная птица. Не сдерживаемые грозными окриками взрослых, которые суетились возле старенького, потрепанного «Фармана», ясноглазые зрители постепенно набрались смелости и подошли ближе.

Все внимание их было обращено на самолет и на человека в кожаной куртке, шлеме и больших очках, поднятых на лоб. Это был Сацевич, один из первых летчиков в Ростове-на-Дону. Слух о нем прошел по всему городу еще неделю назад, много говорили о его предстоящих полетах, но когда это произойдет, точно не знали. Предполагали, что Сацевич сперва сделает пробный полет без публики. Но от ребят укрыться ему не удалось…

— Сейчас полетит… — завистливо вздохнул Ванёк Шашин, небольшой: крепыш с расцарапанным лбом и дублеными, не привыкшими к обуви пятками.

— Еропла-а-нт?! — тоненько протянул крохотный сосед справа, выставивший свой голый живот словно специально для всеобщего обозрения.

— Нет, тот кожаный дядька, — подсказал кто-то за его спиной.

— Сам?!

— Какой же ты еще дурной, Михась! — засмеялись ребята, и один из озорников дружелюбно хлопнул его по затылку.

— Не замай! — нахмурился Михась и еще больше выпятил свои полосатый коричнево-серый живот.

— Брюхо у те сомье, а голова селедочья, — усмехнулся кто-то.

— Не, — угрюмо возразил Михась и вовсе насупился: — Я маленький, вот что…

— И поверил, что дядька так просто сам и взовьется?

— Да де ж поверил? — возмутился Михась. — Я хочу руками его потрогать…

— Дядьку-то?

Глаза Михася затуманились от обиды, ямочки на щеках стали глубже и четче.

— А ну, геть отседа, кто языкастый! — крикнул Ванек и привлек Михася к себе. — Мальчонок дело говорит. Вот слетает ероплан, мы и попросимся.