Понятно, что деспотический феодализм, обрушившийся на Южную Осетию, вызвал острый социальный протест. Однако ни для главного пристава Васильева, ни для князей он не представлял сколько-нибудь серьезной угрозы. Как только посыпались в адрес российских властей жалобы крестьян на князей Мачабеловых, главный пристав направил в Тифлис на имя гражданского губернатора князя Палавандова свой извет о том, что осетины «непокорны русскому правительству, грабят, разоряют соседних осетин». В этом доносе хорошо просматривался «почерк» грузинских князей, часто прибегавших к подобной лжи. Но именно она каждый раз срабатывала безупречно. На донос пристава последовало распоряжение главнокомандующего направить в Южную Осетию роту солдат и до 500 человек грузинской милиции и «вооруженной рукой» «прекратить беспорядки». Состоявшаяся карательная экспедиция, кроме крови и разрушений, ничего нового не могла принести. Продолжая верить российским властям, жители Южной Осетии в своих «прошениях» писали о том, как грузинские князья «усугубили свои притязания», и требовали мер, которыми были бы «ограждены» от насилия. Однако крестьяне не ограничивались только мирными обращениями к властям. Они вели упорную вооруженную борьбу как с карателями, так и с князьями. В одном из очередных столкновений у осетинского села Мзив осетинские повстанцы во главе с Тотразом Тотоевым устроили засаду грузинской милиции, прибывшей сюда для карательных целей. Во время перестрелки был убит князь Бардзим Мачабели и устроен настоящий бой милиции. Когда же повстанцы были вынуждены отступить, село Мзив подверглось со стороны милицейского отряда и главного пристава Васильева разорению. Любопытно, что милиция, как правило, набиравшаяся насильственно из грузинских крестьян, крайне неохотно шла на карательные действия. В той же экспедиции, направленной в село Мзив, из 200 милиционеров сначала бежало 40, а во время боя еще 27. Пристав Васильев не ограничился разорением Мзива. Карательный отряд он подвел к другому осетинскому селу – Дамцвари. Жители этого села не оказали сопротивления карателям, они покинули свои жилища и ушли в горы. Несмотря на это, Дамцвари также подверглось полному грабежу. К концу 30-х годов XIX века, по мере того, как укреплялось положение грузинских князей, Южная Осетия вступала в один из самых тяжелых периодов своей истории. Она была терзаема господствовавшей здесь грузинской знатью, вступившей в тесный политический союз с российской властью. Местная российская администрация – чиновники на уровне приставов и окружных начальников, в сущности, превращались в исполнителей воли грузинских тавадов, с невероятной жестокостью обрушившихся на Южную Осетию. Осетинские крестьяне, прибегая к конспирации, платя писарям за услугу, направляли свои жалобы во все инстанции, но в созданном замкнутом круге жалобы уходили в песок. Еще в 1837 году в Южной Осетии, узнав о том, что в Тифлис приезжает Николай I, решили направить свою делегацию к императору. Надеясь решить вопрос о своей независимости от грузинских князей, южные осетины собрали документы, доказывавшие незаконность феодальных владений, предоставленных в Южной Осетии грузинским тавадам. У нас нет прямых данных, которые бы свидетельствовали о приеме императором осетинской делегации, хотя последняя приезжала в Тифлис для встречи с Николаем I. Однако есть сведения, что югоосетинским представителям удалось представить императору свои документы. Так, ровно годом позже крестьяне сел Залда и Мириам в обращении к главнокомандующему Е.А. Головину писали, что «во время проезда здесь его императорского величества имели счастье принести всеподданнейшую жалобу на чинимые нам притеснения князями Мачабеловыми». Но обращение крестьян к императору не имело никаких последствий, ограничивавших произвол тавадов. В том же письме генералу Головину крестьяне жаловались, что их обращение к Николаю I не возымело действия и они «искали защиты у предместника вашего», т. е. у генерала Розена. Последний, в свою очередь, «поручил горийскому окружному начальнику иметь для нашей защиты особое попечение. Окружной начальник распорядился дать предписание джавскому осетинскому приставу с тем, чтобы он принял все меры ограждения нас от притеснений князей Мачабеловых». Когда же дело жителей Залда и Мариам дошло до главного пристава, то, как заявляли крестьяне, «все сии меры правительства не укрощают чинимые нам притеснения» и Мачабеловы, явно недовольные обращениями крестьян к властям, «утроили свои к нам притязания». Приведенные нами свидетельства крестьян, обращавшихся с жалобами к российским властям, являлись наиболее типичными для прохождения по инстанциям документов, поступавших от крестьян. Сложившаяся в условиях тесного взаимодействия российской администрации с грузинской тавадской знатью государственная бюрократия отличалась своей особой спецификой. Суть ее заключалась в том, что российские власти, постоянно учитывавшие события 1832 года, связанные с заговором тавадов, постепенно либерализовали свою политику в отношении грузинских тавадов настолько, что позволили последним реставрировать в Грузии восточно-деспотические порядки. Особенно это было заметно в Южной Осетии, ставшей по-настоящему открытым полигоном для тавадского деспотизма.

В новой политической обстановке, сложившейся в Грузии и Южной Осетии, речь уже шла не об усилении крепостного права и феодального гнета, а о более тяжелых последствиях, сопряженных с господством деспотического режима. Что же до Южной Осетии, то ситуация напоминала то же самое, что переживали грузинские княжества в свое время, находясь под игом персидских и турецких завоевателей.

З.Н. Ванеев, один из видных осетинских историков, работавший в советское время, когда Южная Осетия входила в состав Грузинской Советской Республики, извлек из исторического архива Грузии ценнейшие материалы о положении Южной Осетии в XIX веке. Однако в условиях советского режима и особой политической подчиненности Южной Осетии грузинской партократии осетинский историк проявлял максимум осторожности, дабы не вызвать неудовольствие у Тифлиса. Несмотря на это, сугубо фактологический материал, приводившийся З.Н. Ванеевым, красноречиво свидетельствовал о разыгравшемся в конце 30-х и продолжавшемся вплоть до начала 50-х годов XIX века ползучем геноциде, организованном в Южной Осетии грузинскими тавадами. О событиях этого времени, в частности об экспансии грузинских феодалов, писал также Г.В. Хачапуридзе. Грузинский историк, имевший национальное «преимущество», описывал факты более смело, нежели З.Н. Ванеев. Пользуясь данными этих историков, дополняя их собственными сведениями, еще раз вернемся к характеру социального террора, которому подвергалась Южная Осетия со стороны грузинских властей и княжеской знати.

После карательных мер в селах Мзиви и Дамцвари генерал А.А. Скалон, представлявший графа Бенкендорфа, произвел расследование фактов, происходивших в осетинских селах. В докладной записке, поданой шефу жандармов, генерал сообщал, что «происшествия, случившиеся в 1838 году в двух осетинских участках Горийского уезда, дают явную идею о том, как местные начальники в преследовании своих частных видов, употребляя во зло свою власть, угнетают народ, встречая сопротивление, выставляют его непокорными правительству и ложными донесениями подвигают главное начальство к предпринятию экспедиции». Это донесение генерала, несмотря на свою краткость, по своей сути отражало положение вещей, создавшееся в Южной Осетии. Особенно тяжелым для югоосетинских крестьян выдался 1839 год. Из-за засухи он был неурожайным с редкой на юге суровой зимой. Оставшийся без кормов скот резко сокращался. По свидетельству Г. В. Хачапуридзе, «осетинские крестьяне терпели большую нужду и бедствовали... Между тем произволу и притеснениям пристава Васильева не было пределов. Были установлены в пользу помещика Мачабели новые налоги и повинности, сбор и выполнение которых стали осуществлять при помощи вооруженных отрядов». Схема феодального военно-деспотического господства, воспроизведенная грузинским историком, являлась классической моделью, в свое время установленной в Грузии шиитским правительством династии Сефевидов. Особенность ее заключалась в изощренных формах лжи, коварства, насилия и жестокостей – в том, что на языке цивилизованного общества называется человеконенавистнической идеологией. Подобная идеология, наводившая страх на крестьян, позволяла функционировать специфической модели феодализма, сложившегося в ряде ближневосточных стран. Крестьяне Южной Осетии, оказавшиеся в безвыходном положении, в 1840 году отправили в Тифлис свою делегацию, состоявшую из шести человек. Свою жалобу на главного пристава Васильева и князей Мачабели осетинские делегаты подали гражданскому губернатору – грузинскому князю Палавандову. Последний распорядился арестовать делегатов и отправить их к Васильеву «для производства следствия». Главный пристав Васильев продержал три недели доставленных к нему делегатов в заключении и отпустил их только после того, как получил от них подписку в том, что они более не будут обращаться к властям с жалобами. Отчаявшееся местное крестьянство, не зная, как защитить себя от произвола, решило задержать трех священников, приехавших из Джави в Чесельтское ущелье. Разместив духовных лиц в селе Мзиви, крестьяне объяснили им, что «Васильев их ограбил, разорил, сделал нищими, что они безграмотны, не знают, кому жаловаться на притеснения... и что они, наконец, надеются через священников довести свои обиды до сведения начальника, который вследствие того и по случаю плена их верно поручит кому-либо разобрать все дело». Пристав Васильев и князья Мачабели, опасаясь, что их произвол и насилие получат широкую огласку, вновь прибегли к испытанному средству – ко лжи. Однако на этот раз ложь была намного серьезней и масштабней. Сообщая российскому командованию о том, что в Южной Осетии будто бы идет подготовка к всеобщему вооруженному восстанию, пристав Васильев, решив напугать тифлисские власти, прибавил, что восстание имеет связи с «египетским пашой», имамом Шамилем и его мюридами, ориентированными на Турцию. Разумеется, российское командование, достаточно плотно контролировавшее любые связи с Шамилем, не поверило в контакты осетинских крестьян с египетским пашой и мюридами на Северном Кавказе. Однако версия о подобных связях, позволявшая направить в Южную Осетию крупную карательную экспедицию, «понравилась» командованию. Главнокомандующий Головин, доверившись своим чиновникам и грузинским князьям, в неумеренно приподнятом тоне сообщал военному министру Чернышеву о своем намерении отправить в Осетию карательный отряд. Повторяя ложь пристава Васильева, он свое решение мотивировал тем, будто «в Осетии, на южной покатости Кавказа, появились шайки разбойников... возбуждали жителей к неповиновению местному начальству, обнадеживая скорым прибытием Шамиля с многочисленными полчищами, для освобождения их от власти нашей». Важно было и другое – то, как формировался карательный отряд и кто направлялся защищать грузинских князей в Южной Осетии. «Дабы положить конец беспорядкам», генерал Головин «назначил особый отряд из 300 человек грузинского гренадерского полка при двух горных орудиях и 300 человек милиции Горийского уезда» и 200 охотников. Кроме того, по «усердию грузинского дворянства Горийского уезда и приставов осетинских», коими также являлись грузинские дворяне и русские офицеры, было мобилизовано еще 1000 человек, находившихся на содержании самих грузинских тавадов. Всего главнокомандующий отрядил 1800 вооруженных, которым поручалось «очистить от разбойников Осетию». Естественно, что подавляющее большинство отряда, состоявшее из грузин, знавших только грузинский язык, было возглавлено грузинским князем, полковником Андрониковым. Ему помогал поручик Навагинского полка князь Эристов. В экспедиции участвовали и князья Мачабели. Как видно, это было не столько карательной экспедицией, обычно направляемой для наведения «порядка» среди местного населения, сколько организованным официальными властями нашествием в Южную Осетию грузинских вооруженных сил во главе с тавадами. По плану карательная экспедиция должна была пройти по всем более или менее доступным районам Южной Осетии и достичь центра Осетии – Мамисонского и Нарского обществ, расположенных на северных склонах Главного Кавказского хребта. Эти два крупных общества в последнее время становились также объектами феодальных притязаний грузинских князей. Отметим еще: исключительность ситуации заключалась в том, что, кроме грузин, ни один из народов Кавказа не получал права не только на то, чтобы совершать экспансию в соседнюю область во имя своих феодальных привилегий, но и на то, чтобы заговорить о сколько-нибудь видимой независимости. В данном случае этносоциальная и этнопсихологическая обстановка, господствовавшая в Тифлисе, была такой, что могли остро обсуждаться интересы только грузинских тавадов, но ничьи другие на Кавказе. Генерал Головин, один из наиболее талантливых русских генералов, зарекомендовавший себя как бессребренник – редкий на Кавказе случай, был в необъяснимом «плену» у грузинской знати. Уверенный в своей правоте, он послал в Осетию грузинские вооруженные отряды, призывая их, чтобы они «жителей обязались переловить и истребить всех их». Головин выражал восторг по поводу того, как грузинскому князю Андроникову и князю Эристову удалось разоружить села, истребить «осетинские шайки», «разметать до основания все башни, с незапамятных времен устроенные по осетинским селениям». Головин, вряд ли сколько-нибудь полно представлявший себе Осетию и осетин, судил об осетинском народе со слов грузинских князей. Называя его «диким» и «разбойным», он в доказательство приводил военному министру Чернышеву эпизод, происшедший между его грузинскими карателями и осетинскими крестьянами, боровшимися с вооруженной агрессией. «Когда от действия горных орудий, – писал Головин, – одна из двух башен деревни Багиат-кари была совсем разрушена, а другая обрушилась до половины, то в сей последней, несколько человек разбойников скрывались еще со своими семействами, без всякой уже надежды к спасению. Пока делались приготовления к окончательному приступу, полковник, князь Андроников, желая спасти семейства преступников, послал сказать им, чтобы они, по крайней мере, выпустили женщин и детей, но осажденные в башне отвечали, что они давно уже обрекли себя на смерть и назначили эту башню своею могилою; семейства же их пусть лучше погибнут вместе с ними, чем достанутся в руки врагам... После этого не оставалось уже никаких средств к спасению несчастных жертв, разделивших одинаковую участь с преступниками. При отчаянном сопротивлении осажденных, дабы не терять людей, башня предана была огню посредством брошенных во внутренность оной гранат и зажженных пучков соломы». О разрушениях башен и расправе над жителями Багиат-кари генерал Головин писал в Петербург со слов грузинского князя Андроникова. В описании последнего, воспроизведенном главнокомандующим, была очень важная деталь, свидетельствовавшая о явной лжи, с которой грузинский князь доносил командованию о событиях в Южной Осетии. В частности, это касалось башни, где укрылись вместе с семьями защитники деревни Багиат-кари. По словам князя Андроникова, будто бы желавшего спасти женщин и детей, к князю Эристову для переговоров вышел из башни один из ее защитников, но другие «преступники», якобы не желавшие сохранить своих жен и детей, «несколькими выстрелами» убили своего же парламентера, стоявшего «в дверях башни». Но в башне, являвшейся фамильной, находились только Тотоевы и было невероятно, чтобы к карателям вышел для переговоров их представитель и они же, Тотоевы, «несколькими выстрелами» расправились со своим же сородичем, ведшим переговоры.