Вчитываясь в донесения генерала Головина по поводу вооруженного вторжения грузинских воинских формирований, прошедших огнем и мечом Южную Осетию и достигших Мамисонского и Нарского обществ, хорошо заметен интонационный «фальцет», уличающий их автора в откровенной фальши. На эту особенность рапортов главнокомандующего, скорее всего не ожидавшего, что отряды грузинских князей развернут столь масштабные военные действия, обратили внимание в Петербурге. Об экспедиции, ставшей известной на Кавказе, немало говорили и среди российских гражданских и военных чиновников. Так, член Совета Главного управления Закавказским краем статский советник Легкобытов, выезжавший в Осетию по вопросам школьного образования, поведал самому Головину о потрясших советника событиях в Южной Осетии «совершенно с новой точки зрения». Это касалось не только самой экспедиции, но и суда над осетинами, разбойности князей, их чрезмерных повинностей и пр. Генерал Головин, обеспокоенный тем, что дикие репрессии, устроенные грузинскими князьями в Южной Осетии, становятся известными слишком большому кругу официальных лиц, решил объясниться перед Петербургом. Упорно повторяя свои первые донесения касательно югоосетинских событий, он затронул также сведения о них, которыми располагал Легкобытов. Последнего Головин обвинил в том, что статский советник перешел «за пределы возложенного на него поручения» и «увлекся предметом, роду службы его не принадлежащим и не свойственным». Генерал утверждал, что Легкобытов, «при всем избытке доброй воли, не мог составить себе правильного» о событиях в Осетии «понятия». В то же время главнокомандующий брал на себя новую проверку фактов, связанных с военным вторжением грузинских войск в Осетию. Вскоре Головин получил от военного министра Чернышева сообщение о том, что Николай I ознакомился с его дополнительными объяснениями и посчитал, что вместо «бесплодной переписки» ждет «исследования всех злоупотреблений», допущенных в Осетии.

Тщательное расследование карательных мер, состоявшихся с августа и до конца декабря 1840 года в Осетии, закончилось к началу лета 1841 года. С его итогами сначала ознакомился Николай I, затем отдельным отношением о них был поставлен в известность главнокомандующий на Кавказе генерал Головин. Остановимся на отдельных положениях правительственного расследования по поводу организованного грузинскими тавадами вооруженного геноцида в Южной Осетии.

Генералу Головину напоминалось, что по новому «Положению», принятому 10 апреля 1840 года по всему Закавказскому краю, Осетия вошла в состав Горийского уезда Грузино-Имеретинской губернии». По этому же «Положению» было предписано руководствоваться в крае «общими законами Империи» с учетом местных условий. Согласно этим законам «беспорядки, подобные бывшим в минувшем году в Осетии, должны» быть прекращены «обыкновенными полицейскими мерами». В расследовании подчеркивалось, что «в отношении Осетии ни в прекращении случившихся там беспорядков, ни в суждении виновных в том лиц, ни в даже наказании их, не были нисколько соблюдены правила, предписываемые Положением 10 апреля 1840 года». Военный министр Чернышев писал генералу Головину о немалом «удивлении» императора по поводу «побудительных причин», послуживших для карательного вторжения в Осетию. По представленным Николаю I «бумагам», «в Осетии не было ни общаго восстания, ни бунта, ни даже значительных беспокойств, а происходили только частные разбои, грабежи и в некоторых местах неповиновение властям, возбужденное... притеснениями приставов и в некоторых местах даже прекращенное личным присутствием уездного начальника». Особое внимание император обратил на наказания, которые применили каратели к жителям Осетии, оказавшим вооруженное сопротивление грузинским войскам. В связи с этим заметим, что, по данным Г.В. Хачапуридзе, «в пример и страх другим в Джави было повешено 2 осетина, 70 человек арестованных содержались в тюрьме в г. Гори. Из них наказаны были 7 человек (сосланы в Сибирь, предварительно прогнаны сквозь строй по 8 раз), 25 умерли, 8 освобождены на поруки, а 30 человек находились в таком положении, что не в силах были вынести строгого наказания: 11 из них лежали в лазарете, некоторые на краю гроба. Скудное содержание, теснота и нестерпимый тяжелый воздух в арестантской привели их в это положение». Грузинский историк, приводивший эти данные, основывался на расследовании начальника VI жандармского округа генерала Скалона, также участвовавшего в работе правительственной комиссии, созданной по военным преступлениям в Южной Осетии.

Николай I считал незаконными меры наказания, которые были применены к местным жителям Южной Осетии. Особенно это касалось «смертельных приговоров». Император напомнил, «что смертная казнь должна быть допускаема только в одних чрезвычайных случаях, сколь возможно редко и не иначе как по самом строгом и внимательном исследовании вины преступника». В замечаниях императора подчеркивалось, что в Южной Осетии были допущены «важные отступления» от закона, согласно которому принято применение смертельного приговора. Столь же незаконными Николаем I были признаны и другие меры наказания. В частности, это относилось к применению шпицрутенов. Согласно действовавшим военно-уголовным законам предписывалось наказывать шпицрутенами не более трех раз через тысячу человек. Наказание сверх этого допускалось «только в одних чрезвычайных случаях», но «никоим образом не более 6 раз». Император винил генерала Головина в том, что его военные (князья Андроников, Эристов и др.) «предписывали осетин наказывать шпицрутенами через тысячу человек по 5-ти, 6-ти и даже по 8-ми раз». Император выражал свое удивление, что высшее командование на Кавказе утвердило подобные меры наказания. На самом деле многие меры наказания в отношении осетинских крестьян Южной Осетии «сначала были приведены в исполнение, а затем узаконены» командованием в Тифлисе. Что же касается процедуры применения шпицрутенов, то было очевидно, что каратели, вторгшиеся в Осетию, заведомо знали – после 6–8 тысяч ударов шпицрутенами, если тут же не наступала смерть, все равно человек умирал медленной смертью. Император выражал свое особе недовольство тем, что «из 70-ти осетин, содержащихся при Горийской гауптвахте с августа месяца, умерло 25 человек, а 3 найдены в таком сильном изнеможении, что не могли даже вынести строгого наказания».

Несомненно, что внимание Николая I к событиям в Южной Осетии и его явно негативная реакция по поводу карательных мер, принятых в отношении местного населения, имели важное значение. Но и в донесениях генерала Головина, и в материалах правительственной комиссии, и в замечаниях (даже обвинениях!) императора умалчивалась одна и та же тема – причастность к организованному геноциду осетин, к масштабным разрушениям сел, к «истреблению» мирных жителей, предпринятому в ходе вооруженных погромов, грузинских князей и их вооруженных отрядов. Когда же разбирательство югоосетинских событий дошло до выявления главных виновников, то были упомянуты лишь имена пристава Васильева и грузинского князя Джавахова. При этом поручалось генералу Головину расследовать степень их вины, предварительно отстранив их от каких-либо должностей. Расследование геноцида в Южной Осетии продолжалось, оно затянулось вплоть до января 1844 года. Судя по всему, дальнейшее расследование происходило в секретном режиме. Открыто же оно велось в связи с делом пристава Васильева, князя Джавахова и пристава Пурцеладзе. Естественно, что продолжавшееся следствие могло вскрыть такие тяжкие преступления, совершенные в Южной Осетии, что оно серьезно угрожало всем организаторам жестокой расправы над осетинским населением. Ясно было и другое – главными свидетелями происшедшего были приставы Васильев и Пурцеладзе, с самого начала и до конца находившиеся в гуще событий. Их показания помогли бы выявить главных инициаторов вторжения в Осетию, но при довольно странных и не выясненных обстоятельствах – очевидно, «ко времени» – ни Васильева, ни Пурцеладзе в живых не оказалось. Не исключено, что отставка главнокомандующего генерала Головина, состоявшаяся осенью 1842 года, была связана также не столько с неудачами в Кавказской войне (вины генерала Головина в этих неудачах не было, об этом хорошо знал император), сколько с военными преступлениями, допущенными в Осетии. Еще летом 1841 года генерал Головин получил секретное предписание от военного министра о том, чтобы «для доклада» императору было сообщено – «что будет найдено по следствию о поступках (читай: преступлениях. – М. Б.) бывших осетинских». Вполне возможно, что в течение года Николай I успел получить дополнительные сведения о вооруженной агрессии грузинских тавадов в Осетии. Но с отставкой Головина проблема дальнейшего расследования событий в Южной Осетии не была снята. Военный министр потребовал от генерала А.И. Нейдгардта, сменившего Головина в должности командующего Отдельным Кавказским корпусом, продолжить эту работу. Новый главнокомандующий, не связанный с какими бы то ни было решениями по осетинским событиям, как то было с Головиным, продолжил более беспристрастное расследование вооруженного погрома в Осетии. Завершив дело, в январе 1844 года генерал Нейдгардт в секретном письме сообщал военному министру Чернышеву о главных виновниках организации карательного похода в Осетию. Основным из них был признан пристав Осетии. Нейдгардт считал, что именно его «ложные и преувеличенные донесения... о неповиновении осетин правительству были поводом снаряжения» в Осетию «экспедиции и всех неприятных последствий оной». Также было признано, что пристав Васильев, «управляя Осетиею, ...слишком пристрастно действовал к стороне князей Мачабели, тамошних помещиков, и тем возбудил общее против себя негодование». Обвинялись также князья Мачабели, особенно двое из них, находившиеся «при отряде войск, ходившем в Осетию». Они «отбирали насильно у жителей скот», князья свое насилие объясняли тем, что они «пользовались случаем взыскать с своих крестьян подати, которых они не давали им добровольно». Стоит подчеркнуть: разбой и расхищение имущества крестьян во время вооруженного вторжения в Южную Осетию – в этом состояла еще одна важная черта персидско-грузинской модели феодализма, предполагавшей посредством государственной поддержки и жестокого насилия реализовать свое право на феодальное господство и взимание повинностей. Для грузинских князей и их вооруженных отрядов события 1840 года в Южной Осетии – это не только картины прошлого, когда грузинские тавады совместно с шахскими отрядами «собирали повинности» с грузинских крестьян, но и новая действительность, при которой те же тавады в лице российской государственной власти получили возможность продолжить знакомую им практику. Несомненно, нельзя было не обратить внимания на принципиальные различия двух разных моделей феодализма – российского и грузино-персидского, противоречивость которых уже отмечалась; недовольство Николая I карательными мерами в Южной Осетии – одна из ярких иллюстраций этих противоречий. Вместе с этим сказывалось и другое – то, что по своей социальной сути две разные модели феодализма, несмотря на отличия, имели общий «фундамент», на котором базировалось сотрудничество российского самодержавия и грузинских тавадов. Пристав Васильев сравнительно легко адаптировался к традиционной тавадской идеологии и ничем особенным уже не отличался от князей Мачабели, с которыми вступил в семейное родство. То же самое следует сказать о карательной экспедиции 1840 года – в ней сотрудничали российско-грузинские вооруженные отряды, действовавшие на одной и той же социально-исторической «поверхности». Кроме того, если для грузинского феодализма персидский деспотический механизм представлялся вполне «свежим» и работающим, то у России был свой особый татаро-монгольский «историко-деспотический» след, который так или иначе обуславливал длительность господства в стране крепостничества; тот же Петр I, пытавшийся сблизить Россию с Европой, создавал заводы и фабрики, приписывая к ним крестьян и тем самым углубляя и расширяя крепостничество. Уместно напомнить и другое – Российское государство XVI-XVIII веков, по справедливой оценке Г.В. Плеханова, напоминало по своему политическому устройству азиатско-деспотические режимы. Перечисление этих важных «штрихов» политической истории России можно было бы продолжить, но и из упомянутого видно, что у России и Грузии было предостаточно «феодальной общности», чтобы состоялось их совместное господство над грузинским и осетинским крестьянством. Именно эта «общность», периодически доходившая до социального родства, сказалась на итогах трехлетнего расследования военных преступлений, совершенных в 1840 году грузино-российской карательной экспедицией в Южной Осетии. Подводя их, генерал Нейдгардт, возглавлявший российское командование в Тифлисе, обращался к военному министру Чернышеву – «...не изволите ли признать возможным дело это», т. е. итоги расследования карательной экспедиции в Южной Осетии, «в настоящем его положении, оставить без дальнейших последствий, так как восстановление оного в порядке судебного разбирательства, при успокоении теперь Осетии и принятых начальством к поддержанию там порядка мерах, по мнению моему, не было бы удобно, возбудив воспоминание о событиях, имевших в свое время неблагоприятные впечатления». Тайный советник Позен сообщал позже генералу Нейдгардту, что Николай I «одобрил это мнение» главнокомандующего.