— Дайте, братишочки, и мне поглядеть на Машу! — запыхавшись, сказал прибежавший в мастерскую Иван Анисимович Шукайло. Он осторожно взял газету в узловатые черные пальцы и долго смотрел на снимок девушки.
— Люблю за смелость! Не где-нибудь выговорить эдакое — в Кремле! Со всесоюзной, с мировой вышки: «Обязуюсь вспахать не менее тысячи пятисот гектаров… собрать урожай не менее ста пудов с каждого гектара!» А косички-то, косички-то заплела! Ай да Машенька! — Иван Анисимович был счастлив, хотя изо всех сил старался не показать этого.
Игорь Огурцов, потеряв напускную серьезность, носился по цехам, как прежде, без трубки, с ошалело счастливым видом.
— Я всегда говорил, далеко шагнет моя Машенька! Андрей, братка! — закричал Игорь входившему в мастерские главному агроному. — Бюро! Не откладывая ни минуты, готовиться! Ты понимаешь, что это такое?
Андрей взял «Комсомольскую правду» и на первой странице увидел тоненькую Машу Филянову рядом с лобастым, крепким пареньком в сапогах и в пиджаке.
— Ну что ты, секретарь, на мое предложение скажешь? Ты-то, надеюсь, понимаешь, что это не мое только личное торжество, хоть я и всегда говорил, что моя Маша…
Между Андреем, Шукайло и Игорем, точно из-под земли, вырос веснушчатый, как перепелиное яйцо, Витька Барышев. Презрительно сощурившись, он заглянул Игорю в глаза и издевательски зачастил:
— «Моя Маша», «моя Людочка», «моя Матильдочка», «мои испанки», «мои англичанки»… Ты хоть и бороду отпустил, Игорь, а все тот же — Ветер Ветродуевич… Неужто без тебя не знают, что надо бюро? Даже Витька Барышев и тот отлично понимает, что теперь только держись наша комсомольская организация! Теперь и захотел бы вздремнуть — не дадут, повалят со всей страны и корреспонденты и разные фоторепортеры… — Витька помолчал и, подмигнув Андрею и Шукайло, закончил: — На твою окладистую бородищу будут любоваться и спереду и сзаду да на твою трубку, раз уж знаменитая Маша — твоя…
Это было уж слишком. Снисходительно улыбавшийся Игорь не выдержал и только хотел было схватить озорника за оттопыренное ухо, как тот нырнул за широкую спину Поля Робсона.
— Я тебя, конопатая тля, все равно оттреплю! — покраснев до кадыка, пригрозил Игорь.
Андрей, точно не замечавший перепалки между двумя вечно ссорящимися членами бюро, сказал:
— Ты прав, Игорь. Надо собрать всех трактористок и прицепщиц из Машиной бригады и разъяснить им значение соревнования. И немедленно начинать подготовку. Витя правильно сказал: теперь повалят к нам со всей страны…
— Витька вышел из-за спины Шукайло и, толкнув локтем Игоря в бок, прошипел:
— Слушай, сердцеед несчастный, что про Витьку секретарь говорит, и мотай на бороду… Мотай, тебе говорят! — Витька взял газету и приблизил ее к самым глазам Игоря. — Смотри, каким он возле нее козырем! А она и глазки опустила… Отбил у тебя Машу Алексей Казарин.
Но ни Игорь, ни Андрей, ни нахмурившийся Шукайло не отозвались на шутку Витьки, и он замолк.
Андрей думал о словах Ивана Анисимовича: «Нелегко будет Маше работать с почти незнакомыми девушками…»
— Тут пишут, — Андрей указал на газету, — что Казарин уже принял новенькие тракторы. Ясно: ни комсомольская, ни партийная организации там спать не будут.
— А мы? Я, — Витька Барышев ткнул кулаком себя в грудь, — я и то понимаю, на какую вышку поднялась Маша. Ну как же можно позволить ей упасть оттуда?! Тогда и нам позор на веки вечные… Забивай меня, Андрей, как гвоздь, куда угодно, по самую шляпку…
Его прервал Игорь Огурцов:
— Расхвасталась гречневая каша! Что о вашем ремонте Боголепов говорил? Иди-ка ты лучше к станку, теперь каждая минута дорога.
Андрей и Шукайло переглянулись: «Ай да Огурец!»
В помещении, где зимой Вера Стругова проводила занятия, было шумно. Там собралась увеличившаяся теперь втрое комсомольская организация Войковской МТС.
Нежданно появились Боголепов и Уточкин. Первым заметил их Витька Барышев и по школьной привычке негромко прошипел:
— Ди-рек-ция!
Андрей, Вера, Игорь и Витька подвинулись на скамье. Гости, сбивая на ходу снег с одежды и валенок, сели, с любопытством оглядывая комсомольцев. Картина и впрямь была живописная. Большая комната пестрела платками, беретами, яркими кофточками и рубахами. Смеющиеся лица раскраснелись от жары, от радостного возбуждения. Всюду виднелись вихрастые чубы: и черные, и рыжие, и светлые, как пшеница. Мелькали быстрые сильные руки.
Когда движение улеглось, Андрей сказал высокому худенькому пареньку Александру Фарутину:
— Продолжай, Саша… Хотя обожди минутку… — Андрей повернулся к гостям. — Саша Фарутин в пургу, когда все тракторы на приколе, сделал две ездки за кормами и прямо с машины, заглушив ее под окнами, прибежал к нам, чтобы послушать и снова ехать. — Андрей волновался. — А почему мы это затеяли? Про прибывших на целину москвичей в Предгорном пустили дурную славу: «За длинным рублем погнались, а сами пьянствуют, дескать, хулиганят, бегут от трудностей…»
А дело обстояло так: прибывший в Войковскую МТС по путевке московского комсомола тракторист Семен Кузнецов неожиданно скрылся. Еще в дороге он дебоширил, а на третий день по приезде пристал к заведующему кадрами. — «Отдай трудкнижку! Не отдашь — оставлю на память». И уехал. Трудкнижка у него вся в пометках: «Уволился по собственному желанию».
За Кузнецовым сбежал буян и пьяница шофер Некрылов: ему заработок мал показался.
Отсюда и пошло. Комсомольцы-москвичи потребовали поставить на бюро вопрос «о стиле работы целинников-москвичей».
— Вот Саша Фарутин и рассказывает о себе, что его привело на Алтай и как он собирается работать, — выяснил Андрей. — Продолжай, Саша.
Смущенный Фарутин переминался с ноги на ногу.
— Чего забуксовал, Сашка? Дуй на третьей скорости!
— Ну ладно… — Фарутин поднял брови. — Я из деревни Хлопки Московской области. Работал в МТС. И отец, и мать, и дед — в колхозе. Услышал я по радио призыв партии на целинные земли и думаю: «Вот тебе, Сашка, и твой передний край!» Поговорил с дедом, с матерью. Мать — в слезы: «Куда ты, в пустыню!» Уговорил. Одним словом, прибыли мы в Барнаул, спрашиваем: где больше трудностей? Вот и выбрали Войковскую… Смешно, как вспомню про страхи некоторых: «В снега, к волкам, к медведям едем…» На третий день привезли нам койки с сетками, подушки, одеяла… Не терпелось — вышли на ремонт. А утром двадцать седьмого марта я принял новенький «ДТ-54» и двадцать седьмого же отправился в первый рейс. Бюро комитета интересуется про душевное состояние? Кривить не буду: родители есть родители, а родной край — родной край… Но уже начинаю привыкать: чувствую себя как дома. Народ такой же, машины такие же, только что родственников нет. — Фарутин виновато улыбнулся. — Когда ехали, все смотрели в окна вагона и поражались: сколько земли гуляет! Степи — глазом не окинешь! И ровные как стол! И где-то, бог знает где, горы маячат. Загляденье!
Мечтательными глазами Саша окинул притихших слушателей.
— Вроде высотных зданий… Да, да, — заметив улыбки ребят, оживился Саша. — Бескрайная ровность — это как бы обширные первые этажи, широкие залавочные елани и гривы — вторые, третьи, десятые, одиннадцатые, а там, уж без числа, этажи самые верхние — каменные, лесистые, подоблачные шпили, один другого выше… Такая красота мне никогда и во сне не снилась. Раньше читал про Алтай и не верил: прикрашивают, думаю… А теперь убедился, дда-а!..
— А ты, случаем, стихов не пишешь, Саша? — крикнула из угла Груня Воронина.
Фарутин повернулся к ней и без всякого смущения просто ответил:
— Пишу, Груня. Плохие, но пишу.
Все засмеялись. Фарутин выждал, пока отсмеются, и продолжал:
— На самом деле: в нашей подмосковной эмтээс раздольности трактористу мало. Поле с полушубок, лесок, как в парке, дичи в нем не жди: на каждом шагу дачник. Не поля — огороды. Какое уж тут душе раздолье! — Фарутин задумался. — В Кремле Никита Сергеевич сказал нам: «Вы едете в замечательный район страны. Там много хороших людей, надо учиться у них». Мне полюбились эти слова. Вот я и учусь у Ивана Анисимовича Шукайло. А теперь, когда узнал про летунов Кузнецова и Некрылова, дал комсомольское слово: «Буду работать за троих». Сегодня вместо одной ездки три хочу сделать. На том до свиданья! — Фарутин нахлобучил шапку и пошел к двери.