Через минуту все услышали рев мотора под окном.

— Завел!

— Теперь пойдет газовать!

К столу подошла одетая в новенькую ватную стеганку и ватные штаны маленькая коренастая девушка с широким мужским лбом. Коротко остриженные черные волосы были прямы и жестки, угловатое лицо обветренно. Казалось, природа безжалостно обидела девушку, не дав ей ни одной привлекательной черты. Но когда Груня, волнуясь, заговорила, никто уже не думал о ее внешности. В ее грудном красивом голосе было столько задора и страсти, что она с каждой минутой нравилась присутствующим все больше и больше.

— Конечно, я мечтала о героизме, как те ребята, которые строили город на Амуре, или комсомольцы гражданской войны, с песней умиравшие за советскую власть. И мечтаю: целину я понимаю не просто как землю, которую надо пахать и сеять, а как отчаянно смелый прыжок в лучшее будущее, когда все-все наши люди будут не только сыты, обуты, одеты и богаты, но и по-настоящему культурны. Да, да, именно культурны! — словно споря с кем-то, горячо повторила она. — Душой-то я широко мечтаю, а высказать вот не могу, слов, каких надо, нету… — Груня была так искренне огорчена своей беспомощностью, что даже махнула рукой. — Одним словом, я думаю, вы поняли меня, ребята… А приехали сюда, и пришлось нам, как тут говорят, «слонов продавать». Хорошо Саше: газанул и поехал навстречу буре… А я была на заводе контролером и в сельском хозяйстве, что называется, ни бум-бум… И вот мы, десять здоровенных девах и пятеро парней, ходим целыми днями как на именинах. Да ведь это же пытка, товарищи!

Слово «пытка» Груня произнесла с такой страстью, столько вложила в него обиды и негодования, что в переполненной комнате стало тихо.

— А вечерами еще тошнее — хоть в гроб! Ночь — двенадцать часов. Свету нет. В клубе ослабевших овец разместили. Кое-кто из наших парней ошалел, к водке прислоняться стал. Решили мы требовать работы. — Груня оправила ватник. — Нас поразило, до чего же здесь не умеют ценить время…

Чувствовалось, что Груне мучительно тяжело говорить о всех неурядицах, с которыми встретилась молодежь по приезде.

— Придем в правление к восьми. Ждем. А люди собираются к десяти, а то и к половине одиннадцатого. И как будто бы так и надо!.. Я решила поработать до посевной дояркой. А колхозницы мне: «Да ты и доить-то, поди, не умеешь?» А я и вправду ни бум-бум. Но все же стала помогать. Доярки ходят злые и не своим голосом на голодных коров орут — кормов-то нет! Ну, тут одна наша девушка и предложила поехать в поле да по одоньям стогов в снегу порыться…

Груня не назвала фамилии этой девушки, потому что говорила о себе.

— К вечеру привезли три здоровенных воза… Оказывается, зимой возчики-лодыри так плохо откапывали стога и выбирали сено, что одонков оставалось не менее чем по возу, а то и больше. Назавтра уже шесть лошадей запрягли. И давай-ка мы после таких безруких работников возить сено да голодных коров кормить! — Лицо Груни внезапно распустилось в заразительно радостной улыбке.

— А ты, Груня, расскажи, как и почему из Москвы надумала уехать на целинные земли? — попросил Андрей.

— Я уже сказала: мечтала о геройских делах. А еще подстегнула меня ненависть к Люсечке…

— То есть как же это ненависть? И кто такая Люсечка?

Груне, очевидно, не хотелось касаться этого вопроса, и она стояла потупившись. На выпуклом лбу прорезалась еле видимая морщинка, а руки машинально потянулись к пуговицам ватника. Но, упрямо тряхнув головой, она все же решила рассказать.

— В день, когда партия объявила поход на целинные земли, прибегает ко мне на новоселье — накануне я в новом доме комнату получила — моя родная сестра Люсечка… — Лицо Груни передернулось. — Расфуфыренная в пух и прах. Сумочку мне на новоселье принесла и говорит: «Ты, поди, дуреха, тоже подумываешь, глаза выпуча, к черту на рога?» — Груня произнесла эти слова очень быстро. — А я и впрямь подумывала, но ни к чему еще не пришла: новая комната, которую я так давно ждала, сильно меня удерживала. Но как сказала мне те слова Люсечка, так я и решила: «Поеду! Раз Люсечка говорит «не надо», значит поезжай, Груня! Поезжай, и к дьяволу эту комнату!» — Тут девушка перевела дух и пояснила извинительно: — Люсечка у нас красавица. Лицо белое, волосы светлые, а душа черная. Уже дважды замуж выходила и дважды развелась. Все ищет мужа с «Победой» и с большой квартирой… Одним словом, кроме как о своем благополучии, ни о чем не думает…

Выговорив эти слова, Груня брезгливо сморщилась и замолчала. Все поняли, как она ненавидит Люсечку.

— Спасибо, Груня.

…Разговор затянулся. Особенно тщательно обсуждалось все связанное с бригадой Маши. Все хотели помочь ей в большом соревновании.

Попросил слова Боголепов.

— Бригаду Маши Филяновой советую прикрепить к колхозу «Знамя коммунизма». И вот почему. Первое, — он загнул огромный, как огурец, палец, — рельеф, сходный с казахстанским; второе — целинные и залежные площади в большом количестве; третье — председатель колхоза Павел Анатольевич Лойко — мужик трезвый, хозяйственный, он создаст подходящую обстановку трактористам. И еще одно предложение, тоже имеющее немалое значение для бригады Филяновой…

Боголепов как-то особенно пристально посмотрел на Веру Стругову и Андрея, сидящих рядом. Еще не понимая, в чем дело, оба агронома вспыхнули.

— Рекомендую Веру Александровну Стругову перебросить из «Красного урожая» в «Знамя коммунизма». А за полями красноурожаевцев — они рядом с эмтээс — присмотрит сам главный агроном. — Константин Садокович потрогал черный ус и сощурился в улыбке. Уточкин также улыбался. — Тогда можно ручаться, что и на полях колхоза «Знамя коммунизма», как ни далеко они от эмтээс, главный агроном найдет время побывать и присмотреть за качеством работы…

Андрей и Вера не поднимали головы.

Близ полуночи шумной ватагой комсомольцы вывалили на улицу. На дворе неистовствовала пурга, как будто был не апрель, а январь. Пурга еще больше прибавила молодежи веселья. Хотелось петь, смеяться, играть в снежки или попытать силу и ловкость на поясах.

— Про такую весеннюю вьюгу моя бабка говорит: «Черт женится, бесы за ведьмой поскакали!» — сказал Витька Барышев и, налетев на своего дружка Огурцова, опрокинул его в сугроб.

— Трубку! Трубку, конопатая тля! — закричал Игорь.

Но и самого Витьку повалила на Игоря ухватистая, сильная, хоть и маленькая, Груня Воронина. К барахтающейся на снегу группе подскочило сразу несколько девушек-москвичек, и они затеяли такой визг, что переполошили всех собак в переулке.

Андрей и Вера с улыбкой смотрели на озоровавших ребят.

Боголепов сел в машину и крикнул в сторону главного агронома:

— Садитесь, подвезу!

Но Андрей будто не слышал его приглашения, и машина, оставляя глубокий рубчатый след на снегу, укатила. Лишь только фонарик растворился в метельной коловерти, Андрей повернулся к Вере. Она без слов поняла его, и они пошли. Вера взяла Андрея под руку; он обрадовался, крепко прижал ее локоть и заглянул ей в лицо. Как сквозь зыбкую молочную сетку, разглядел длинные, таинственно мерцающие глаза, мягкий росчерк бровей, маленький, решительно сжатый рот. Все это было так близко и так далеко!

С замиранием сердца Вера ждала, когда заговорит Андрей.

За околицей, у выметнувшейся кузницы, буря неистовствовала еще сильнее, но они, клонясь вперед, точно слитые воедино, шли и шли навстречу пурге. Молчали. Только изредка Андрей приближал свое лицо к лицу Веры и тогда чувствовал ее горячее дыхание, встречал ее таинственно мерцающий взгляд.

— Ты не устала?

— О, что ты, что ты! Да разве я когда-нибудь устану с тобой!

…Сколько раз они возвращались от околицы Предгорного до МТС, ни Андрей, ни Вера не смогли бы сказать. Словно на земле их было только двое да воющая на все голоса пурга. Когда останавливались, Андрей слонял Веру от бури.

— Говорят, расставаться легче всего в гневе, — шептала Вера. — Чем бы мне рассердить тебя, Андрюша? Но я не знаю…