И вот пришли посланцы комсомола будить спящую красавицу.

Голубые, как горные озера, глаза Саши Фарутина видели уже иную степь: стена хлебов расплеснулась без конца и без края. Ходят по ней, как по морю, зыбкие волны. В полуденные часы важевато летают седые острокрылые луни и ржаво-коричневые коршуны, дрожат в небе, словно подвешенные за нитки, серые крестики кобчиков. Милые сердцу земледельца пашенные птицы, точно верные стражи, охраняют хлеба от сусликов и хомяков… Гулом машин, голосами людей наполнена освещенная вечерними кострами, напоенная запахами спелого зерна черноземная алтайская степь.

А вот перед взором Саши Фарутина уже не степь, а новые невиданно прекрасные города: алтайская пшеница обернулась в стадионы, в каналы, в гладкие как стекло асфальтовые дороги, спиралью убегающие к вершинам зеленых гор… Бегут по дорогам разноцветные, как елочные игрушки, автомобили с веселыми, счастливыми девушками и парнями, и в одном из них — он и рядом с ним, в белом платье, «она», самая умная, самая честная, самая добрая, самая маленькая Груня Воронина… Но как, как все это сложить в стихи?

…И директор и гости замешкались на стане: оттуда доносились громкие голоса. Должно быть, председатель райисполкома парит прибывших, наконец, Высоких и Кургабкина…

Саша рад был, что начальство задержалось немного: ему так хорошо было мечтать!

— Нина! — высунувшись из кабинки трактора, крикнул он прицепщице. — Ну как, волнуешься?

— Есть немножко, — созналась девушка и беспокойно задвигалась на сиденье.

— Самое главное, не суетись, не делай — рывков.

— Знаю, Саша, а все-таки волнуюсь.

Наконец к трактору подошли все.

— На склоне переключи, посмотри, как он отзовется на вторую скорость, — сказал Саше Шукайло.

Дизель дрожал, как горячий конь, ожидающий команды. Дрожь прокатывалась и по телу казавшегося каменно-спокойным тракториста.

— Ну, в добрый час! — сняв пыжиковую шапку, махнул председатель райисполкома.

Саша дал газ. Трактор, сминая вешку, рванулся на загонку. Бледная, со стиснутыми зубами, Нина Гриднева дрожащими руками повернула штурвал полевого колеса и запустила плуг в дернину. Толстые сальные пласты всползли по отвалам лемехов и один за другим тяжело, будто нехотя, опрокинулись навзничь.

Среди пепельной степи зачернелся удлиняющийся на глазах пятиленточный след.

Люди пошли за трактором и, дойдя до блестящих на линиях среза зернистых черных пластов, склонились над ними: от только что раскупоренной целины шел острый, пьянящий дух.

— Настоялась, матушка! — жадно вбирая спиртовый запах вспоротой земли, сказал обмякший, подобревший Гордей Миронович и окинул увлажненными глазами стоящих в торжественно-строгом молчании механизаторов.

— От души поздравляю с первой бороздой, Константин Садокович! — старик крепко пожал большую руку Боголепова.

От бригадного стана мчался на подпрыгивающем по кочкам мотоцикле человек в кожаном шлеме.

— Ястребовский! — обрадованно сказал Боголепов. — Не вытерпело-таки сердце!

Директор и бригадир, а потом и подъехавший Ястребовский стали напряженно вслушиваться в ритмические звуки удаляющегося на первой скорости трактора. Все трое уловили изменение в тоне и переглянулись.

— Пробует вторую — не получается, — определил Боголепов.

— Не тянет, жалко! — подтвердил Шукайло.

А на отсвечивающую на утреннем солнце узкую жирную ленту поднятой целины уже летели неизвестно откуда появившиеся стайки грачей и галок. Извечная степь на глазах превращалась в поле, привлекающее к себе спутников земледельца — пашенных птиц.

После того, как Фарутин еще несколько раз безуспешно пытался переключить скорость, Боголепов, Шукайло и Ястребовский окончательно убедились: «ДТ-54» на второй скорости пятикорпусный плуг не тянет. Это было печально: планировали именно вторую скорость.

Подошел Гордей Миронович.

Не получается на второй?

— Не тянет…

— Снимем пятый корпус — потянет, — уверенно сказал Ястребовский.

— Как, как? — заинтересовался Гордей Миронович.

— Я сегодня плохо спал — все гадал: «Потянет, не потянет?» И вот что придумал: если на второй не потянет — а нам теперь ясно, что не тянет, — снимем пятые корпуса. На второй скорости и четырьмя норму выполним.

— А выполните ли, Илья Михайлович? — усомнился председатель исполкома.

— Выполним, Гордей Миронович.

Подошли Андрей и Уточкин.

— Сегодня же докажем это на деле, — загорячился Ястребовский. — И вот еще, что пришло мне в голову, — главный инженер как-то загадочно посмотрел на окружающих, — снятыми мы увеличим на один корпус плуги к более мощным тракторам «С-80», и они как миленькие потянут шестикорпусные по любой дернине, не только на второй, а и на третьей скорости.

— А чем же ты его, шестой-то корпус, к пятикорпусному приклеишь? — с волнением вступил в разговор Боголепов.

— Нужда, Константин Садокович, и железо гнет, а это — плевое дело! Сделаем даже и в полевых условиях. Поставим на болты накладку к раме, а к ней шестой корпус.

— И выдержит?

— Головой ручаюсь!

Гордей Миронович одобрительно похлопал Ястребовского по плечу.

— А я было собрался ругаться с тобой… Выйдет, Илья Михайлович, по-твоему, — не знаю, что для тебя сделаю!.. Это если удастся, а я чую, что непременно удастся, — вновь заговорил Гордей Миронович. — Надо будет в нашу районную газетку…

Старик развеселился.

— Слушайте, расскажу вам случай со мной… Дело было лет пятнадцать тому. Я тогда еще совсем молодой был, первый год на партийной работе. А в технике, как говорится, ни в зуб ногой. Тракторов были единицы, и зябь мы пахали до белых мух. Приезжаю однажды на отдаленное поле — и вижу, стоит трактор и около него тракторист мается… — Гордей Миронович загадочно покосился на Ивана Анисимовича Шукайло. — А уж стужа была. Ветер с ног валит, снег слепит. Меня, только я вылез из машины в ватном пальтеце, насквозь пробило… Как сейчас помню, молоденький, лет восемнадцати-девятнадцати, тракторист был, а здоровяк — на голову меня повыше. Лицом черный-пречерный и кучерявый, как баран… Н-да… Стоит весь измазанный, в солидоле, в бензине, со сбитыми в кровь пальцами, с синими от холода губами и злым лицом. Оказывается, уже полсуток он бьется и не может исправить остановившийся в борозде трактор. Поздоровался, спрашиваю: «Что стоишь? В чем дело?» — «Сам не знаю в чем. Должно, заболел мой трактор». — «А чем заболел?» — «Черт его знает чем. Похоже на грипп и кашляет и чихает, а ни с места…» Покрутился я возле трактора, покрутился и пошел от него в машину, а бедолага в поле на холодном ветру около трактора остался, возможно голодный как волк. И разобрало его тут: зло выругался он от всего сердца и проворчал: «Ездиют тут, мешают только, казенные машины бьют, бензин жгут…»

Старик говорил и все косился на Шукайло, а тот краснел. Все повернули головы на смущенного Ивана Анисимовича.

— Много времени прошло, а как вспомню про этот случай, всегда говорю: «Прав был парень». Ездить нашему брату и не помогать народу — значит жечь понапрасну бензин, и, главное, обманывать себя и других.

Не одну бессонную ночь провел Андрей со дня отъезда Неточки. Ему казалось, что о его позоре узнали в МТС все и что дольше оставаться ему здесь нельзя. Потом, когда немного оправился, пришла тупая тоска. У людей с пылким воображением ошибка превращается в преступление. Так было и с Андреем. Прежде всего он чувствовал себя виноватым перед Верой. Написал ей два письма, но ответа не дождался.

— Позвоню!

Но и дозвониться не удалось. К телефону подходила Маша Филянова и, как казалось Андрею, подчеркнуто холодно и неправдиво отвечала: «Вера Александровна в поле…» Дважды он порывался попасть в колхоз «Знамя коммунизма», но разлившаяся река отрезала работавшие в этом колхозе отряды от МТС.

Оставаясь один, Андрей мысленно все время возвращался к Вере. Вспоминал полный страдания взгляд девушки, ее крик: «Ты, конечно, пойдешь к ней! Пойдешь!».