Работать… Только работать!

И Андрей ушел в спасительную работу. Он метался по пахотным массивам, помогал колхозным агрономам организовывать подвозку семян, проверял работу полевых и тракторных бригад. Большие и малые дела делал с одинаковым жаром. Ему казалось, что там, где появлялся он, — убыстрялись темпы пахоты и сева.

Но первая же пятидневка разочаровала молодого агронома. Андрей был уверен, что во всех бригадах, наученных тяжелым опытом прошлых лет, начнется борьба за сжатые сроки сева, высокое качество работ. «Пришла весна — тут не до сна». В действительности же тракторы и сеялки простаивали. То не подвезли семена, то люди явились в бригаду лишь к одиннадцати часам, то с водовозкой что-нибудь случилось, то обед опоздал, то запасных частей не оказалось в наличности. Неполадкам не было числа.

План сева, расписанный Андреем не только по дням, а и по часам, летел кувырком. «Может быть, во всем этом повинен только я? Не умею организовать народ?» — думал главный агроном. Он вставал до солнца, так же как и Боголепов, спать ложился не раньше одиннадцати, а число неполадок не уменьшалось.

С тайной завистью наблюдал Андрей за работой директора. Боголепов делал все играючи просто. Иногда с бранью, иногда с шуткой, но всегда уверенно и споро. Вот он, большой, сильный, красивый, направился в строительную бригаду на строительную площадку — «Площадь целинной весны», как назвали ее москвичи-комсомольцы, прибывшие в МТС со второй партией, — издали зорким глазом окинул «площадь», заметил происшедшие за день изменения и сейчас же сообразил, что от него, от директора, требуется…

Боголепов вдруг убыстрил шаг и уже не идет, а бежит к клубу. Через минуту Андрей увидел его наверху размахивающим руками. Рядом с ним — бригадир строительной бригады, проворный, узкоплечий комсомолец-москвич. Он что-то объясняет директору и тоже машет рукой.

Андрей подошел ближе, стал слышен бас Боголепова:

— А еще техник! Да тут и без ватерпаса, на глаз видно… Мал угол: кровля получится плоской. Зимой ее продавят снега, весной и осенью прольют дожди — и тес сопреет вдвое быстрее. Круче ставь стропилины!

А через минуту широкая спина Боголепова мелькнула у столовой, и уже там он дает указания каменщикам, растворяющим известь, плотникам, врубающим дверные косяки. «Откуда у него, у механизатора, опыт прораба?» — дивился главный агроном.

Андрей любил бывать на строительной площадке. В заметно определяющихся ее контурах он, как и строители-комсомольцы, уже видел будущую «Площадь целинной весны» с газонами в центре, с тротуарами у домов, у клуба, у магазина. Любил слушать разговоры строителей-плотников, рослых, большеруких, веселых ребят. «Что-то простое, прочное и красивое в них», — думал Андрей. Ему нравились новые слова и поговорки, которыми сыпали строители: «вязать венцы», «класть матицы», «срубим, как чашу выточим, хоть воду наливай — не потечет»… Но задерживаться на площадке в дни посевной главный агроном не мог. Он отправлялся в ближние от центральной усадьбы бригады, где тракторы поднимали целину и залежь, а сеялки стояли, ожидая, когда соберутся «засыпальщицы».

Шли дожди, дули резкие северные ветры. А если стихало, то с ближних гор в долины, в степь наплывал такой туман, что в десяти метрах ничего нельзя было рассмотреть.

Задумавшись, Андрей стоял на крыльце конторы. Подошел Огурцов.

— Не весна, а сплошная перепелесица! — блеснул он подхваченным где-то новым словцом.

Андрей посмотрел на Игоря, одетого в какой-то несуразно длинный бешмет и в растоптанные валенки, на смешную его козлиную бородку и не сдержал улыбки.

— А ты, вместо того, чтоб на весну сердиться, разозлился бы на свою связь. И вчера и сегодня от семи отрядов сведений не поступало. И живем мы с твоей связью» как в тумане. Рассердись-ка! — И пошел в степь: природа всегда умиротворяла его.

Он бродил и думал: «Как заставить людей почувствовать ответственность за простой техники, за срыв сроков сева?»

Встретился знакомый чабан Семен Яковлевич. Высокий немолодой мужик, в бараньей папахе, в ватнике и резиновых сапогах, брел с пустым ведром и толстой книгой в руках. Поздоровались.

— А ведре зачем? — спросил Андрей.

— Норку суслика встречу — залью. За десять шкурок трудодень начисляют. И между делом — посидеть, почитать… Степь-то весной мокрая.

Андрей посмотрел заглавие: «Петр Первый».

— Книги — моя страсть, людишек не люблю…

— За что же вы их не любите, Семен Яковлевич?

— За хитрость. Только и норовят, как бы от работы отбиться, попьянствовать, на легкую ваканцию пристроиться… А работай бабы, извиняюсь, женщины… Урожай на девках да на бабах только и выезжает. Зимой кто скот спасал? Девки и бабы. Сейчас кто на сеялках под кулями? Девки и бабы. А теперь и бабы у мужиков учатся хитрить.

— То есть как же это хитрить, Семен Яковлевич?

— А так. Ей еще и сорок не стукнуло, а она уже норовит справку достать: «пятьдесят пять», чтобы по преклонности лет от работы отбиться.

Андрей с явным огорчением смотрел в степь. Чабан уловил его взгляд и замолк. Молчали долго.

— Может быть, это только в «Урожае», — сказал чабан. — Мне кажется, хуже этого «Урожая» во всей стране колхоза нет. Дисциплинки никакой. Председатель и полевой бригадир — пьяницы, трудодень легкий, незавлекательный; вот народишко больше на свой огород и норовит. Три года была засуха — оборвались, обносились. Ну, а рядом рабочие эмтээс. Они живут: хлеб, жалованье получают. Вот колхозничек и соображает, как бы и ему на жалованье. Потому и мужиков в деревне нет, а одни бабы да девки. Если бы не бабы — закрывай наш «Урожай»… И еще беда — сознательности мало. Гибнут нынче овцы, решили их по домам раздать, никто не берет: «Сколько начислите?» А в овцах — наше спасение. Матки захудал ли, от ветра качаются. Ягненок еще в утробе затощал, родился и кончился… Сено гнилое: заготовляли спустя рукава, а возили и того хуже — половину под снегом в остожьях оставили.

— Что в «Красном урожае» плохо, я давно знаю, — отозвался Андрей. — А что же вы, Семен Яковлевич, не критикуете руководство на собраниях?

— Насчет самокритики оно, конечно, хорошо бы… Да как? Критикнул я здешнего председателя раз-другой, а он меня потом с хлебом так прижал, что я чуть богу душу не отдал… — Чабан посмотрел на огорченного агронома и решил его ободрить: — Теперь вся надежда на правительство: большие льготы дает колхознику и техники нагнало видимо-невидимо… На целину-матушку надежда: земелька уважительная. И вот уж если уродит — а надо думать, уродит, — все будем с хлебушком и с деньгами. Тут и сознательность и дисциплина приподнимется. Думаю, придется тогда обратные справки здешним бабам брать, «обмолаживаться».

Чабан улыбнулся.

— Народ, милачок, как и везде, разный. Есть и хитрецы, и лодыри, и пьянчужки бросовые, а есть и труженики, у которых мозоли в горсти не умещаются. Для таких колхоз — родной дом, и болеют они за него, как лойковцы. Извиняюсь, как колхозники из «Знамя коммунизма». По председателю. Я ведь тамошний, третий год только в «Урожае»: дочка замуж вышла в «Урожай», ну и меня перетянула. А тот, наш-то, вот скажу, колхоз, вот порядок! — Лицо чабана оживилось. — Отговаривал глупую девчонку, не послушалась. Ну что ж, не хотела шить золотом, бей молотом! От Лойки не побегут, к нему из «Урожая» до десятка семей уже прибилось. — И, утишив почему-то голос, чабан добавил: — Скажу по совести, заело меня, и дочку, и зятя… Думаем овец добрых развести и в «Урожае».

Старик засмотрелся в степь. Потом, спохватившись, словно вспомнив что-то, повернулся к Андрею.

— Вторительно говорю: не расстраивайся. Народ и здесь есть старательный. И ты, милачок, к простому народу жмись, учи его работать на самих себя. Он еще который есть темный, как пивная бутылка…

Андрей попрощался с чабаном и, не возвращаясь в контору МТС, отправился в дальние отряды. Там он провел пять дней.

…Контора колхоза «Новый путь» находилась на берегу. Река заливала луга. Коловертью ходила пена, в тальниках крякали дикие утки. Андрей любил половодье. В юности он часами простаивал на берегу. Сейчас спешил в контору.