В детстве я ежедневно встречал его, выходя на прогулку в сопровождении гувернантки. В ясную погоду мне разрешалось брать с собой мой маленький велосипед, и я ехал прямо возле дорожки для верховой езды, которая шла параллельно Шарлоттенбургскому шоссе, вверх и вниз по маленьким земляным холмикам, которые были насыпаны у корней могучих деревьев перед фронтоном Высшей технической школы. Он скакал нам навстречу английской рысью, видимый издали сквозь ряды деревьев; он всегда ездил один; легкий туман, освещенный невидимым солнцем, клубился между осенними деревьями, с которых плыл вниз лист за листом, как парус. Я с восторгом смотрел, с какой веселой небрежностью он сидит в седле. «Папа!» — кричал я. Но он не отвечал, скакал дальше, смотрел со знакомой усмешкой вниз на нас или немного в сторону и только поднимал хлыстик к краю своей шляпы. Мы молча стояли и смотрели ему вслед, у нас за спиной шуршали редкие машины по асфальту, а мы смотрели, как всадник и конь тают в золотом тумане.

Мне снилось, будто я шел по рельсам в венском направлении к расположенной неподалеку, в черте города, станции горной дороги, которая ведет от Санкт А. к северной горной цепи. Я чувствовал себя еще ребенком, но ясно видел современные автомобили на стоянке горной дороги и удивлялся, что я, оказывается, давно стал взрослым и уже не очень молод. В тот миг, когда я получил в окошечке билет, во мне созрело решение, и оно было неколебимо, хотя я и старался о нем не думать. Моя кабина уже поплыла вверх, она была переполнена туристами в штормовках, на мне тоже были горные ботинки — быстрый взгляд убедил меня в этом, затем я выглянул наружу, автомобили из гостиницы быстро уменьшались в размерах, окно было открыто, я держал связку ключей в руке и уронил ее в бездну, никто этого не заметил. Люди вокруг меня смеялись и болтали, многие выходили из кабины уже на первой или второй остановке, и нас, ехавших до конечной станции на вершине, было немного.

День был безоблачный, я видел туристов у подзорных труб, в которые можно было рассматривать горную цепь Альп до Бернины и даже до Монблана, я отошел в сторону, люди на платформе скрылись из виду, никто не смотрел мне вслед, я перелез через перила и спрыгнул на заснеженный утес, который находился внизу в двух метрах. Я быстро удалялся от станции в сторону гребня гор, немного погодя обернулся, никто меня не видел.

До гребня я добрался быстро, он остался позади; горы, которые я видел ежедневно, долина, деревни — все это исчезло, было почти забыто, передо мной раскинулась новая местность, сперва небольшое заснеженное поле, за ним новый, незнакомый мне горный хребет, цепи гор тянулись до самого горизонта, ниже темнели леса. Ни телеграфных проводов, ни стальных мачт, ни домов, грозно и благотворно мне открывалось великое уединение. Я шел в северном направлении, намереваясь держаться все на той же высоте, я не хотел спускаться, а когда мне приходилось сворачивать на дорогу, которая шла вниз, я стремился сразу же снова набрать высоту. И это мне давалось легко. Глубокой, влекущей голубизной синело небо.

Я не смотрел на солнце и заметил наступление вечера только тогда, когда от удлинявшихся теней повеяло холодом. Мне не было холодно, я отлично чувствовал себя в теплой одежде и ботинках, и вес моего рюкзака с провизией был мне приятен, надо мной замерцали звезды, большие и неподвижные, я уселся в нише ближней скалы, достал мои припасы, поел немного и быстро уснул.

Так прошли и следующие дни. Я шагал через горы и не чувствовал ни скуки, ни усталости, ни страха, меня не удивляло, что я никого не встречаю, мне не хотелось встреч, горы были пустынны. Тихое веянье ветра, движение света по стволу искалеченного дерева прямо передо, мной, паренье хищной птицы вдали — этого мне было довольно.

Я не знал, сколько времени прошло, когда я спустился к предгорьям. Высокие стены отступили, появились лесистые холмы, вдали мне открылась морская бухта. На берегу я увидел, словно через увеличительное стекло, дальний город, в тени кустарника пахал землю крестьянин{57}, невдалеке стоял пастух, опершись на посох, таких пастухов я часто видел в детстве, в горах, над пенящейся водой вздувались паруса и блестела влажная нога тонущего, а на горизонте заходило солнце без лучей.

Но вскоре свет стал мягче. Я спустился ниже, заходящее солнце спряталось за скалами, и море уже скрылось из виду, только один залив, отделенный от всей пучины длинным мысом и дальними горами, был виден на переднем плане и казался спокойным озером, по которому под вечер плывут рыбаки. По небу разлилась та нежная, всепобеждающая синева, которая окружала меня на арене в Падуе, ближе к черте горизонта она постепенно переходила в томительный розовый цвет, там медленно тянулась цепь облаков, озаренных сверху белым светом, на земле мерцали золотые искры между тенями, которые бросали на поляну могучие кроны деревьев{58}. На поляне двумя или тремя группами сидели мужчины и женщины, полунагие или одетые в красные, белые, желтые одежды, в задумчивом, недвижном покое, позади них, слева, возвышался небольшой замок. Я чуял теплый ветер, я слышал шепот, чей-то голос повторял: «Всегда, всегда, всегда…» Быть может, это был мой собственный голос, тишина вошла в мое сердце, я растворился в ней.

Лейтенант Йорк фон Вартенбург[24]

В бледном свете туманного августовского утра приговоренные к казни, побелев от страха, различили посреди окруженного каменной стеной, посыпанного песком тюремного двора очертания виселицы. Все осужденные были офицерами — из числа тех, кто двадцатого июля этого года с отчаянием в душе, сами не веря в успех, попытались, внезапно подняв мятеж, свергнуть диктатуру, которая заковала страну в кандалы, становившиеся день ото дня все более тяжкими, и ввергла ее в войну на уничтожение, восстановив против нее весь мир. Один из заговорщиков, полковник граф фон Штауффенберг{60}, должен был покончить с тираном, чье имя стало символом всей системы государственного управления. Попытка не удалась; не удалось и восстание в столице. Те из заговорщиков, кто не пал в схватке и не покончил с собой, вскоре предстали перед так называемым «Народным судом» — чудовищным орудием террористического режима, и судьи, беспощадные фанатики, приговорили их к смертной казни через повешение.

Все восемь офицеров, которые после долгих дней бесконечных измывательств и неописуемых пыток смотрели теперь в лицо смерти, были разного возраста и в разных чинах. Самый старший из них, фельдмаршал, снискал себе громкую славу тем, что всего за несколько недель сломил сопротивление плохо вооруженных и ослабленных предательством французских войск. За ним шли более низкие по чину и более молодые офицеры, вплоть до самого молодого лейтенанта графа. Йорка фон Вартенбурга, лет двадцати с небольшим, носителя одной из наиболее древних и прославленных германских фамилий. У него были каштановые волосы и очень красивые глаза, взгляд которых казался теперь пустым от постоянно подавляемого страха.

Йорк фон Вартенбург, как только его обезоружили и передали в руки наводящей на всех ужас черной гвардии диктатора, почувствовал, что им овладевает та хорошо ему знакомая апатия, которую он во что бы то ни стало должен был в себе побороть, ибо считал ее тайной союзницей смерти; однако теперь вот уже целую неделю он пребывал в мучительнейшем нетерпении, предаваясь какой-то бессмысленной надежде. Началось это с того дня, когда он утром нашел в своем хлебе записку, которую с тех пор вновь и вновь перечитывал, дрожа всем телом: «Не падай духом! Мы тебя вызволим! Вернике будет ждать с машиной наготове». Йорку казалось, что он узнает почерк барона Х., друга его отца. И все последующие дни и ночи — и те, что пролетали почти мгновенно, и те, что тянулись невыносимо долго, — он рисовал в своем воображении, каким путем может прийти к нему свобода. Уж не амнистия ли имеется в виду? И какие бы нелепые ни лезли ему в голову предположения, он не мог их сразу отбросить. Ведь что ни говори, а последняя фраза записки намекала на какой-то план внезапного нападения. И в лихорадочных грезах Йорка звучали выстрелы и топот бегущих ног.