— Эх ты, глупая рыба! — говорит маленькой рыбке Хромис большая рыба Треска. — И чего ты носишься со своим потомством? Вымечешь несколько икринок и места им не найдешь…[63]

— Все-таки дети… А я все-таки мать…

— Мать! Ты погляди на себя — ведь и глядеть не на что! И на детей твоих, когда вырастут, глядеть тошно. Вот я как вымечу миллион — и живи как знаешь, расти. Кто-нибудь да вырастет. А ты погляди на моих детей.

Это потому, что они с детства приучены к трудностям.[64]

Так говорит рыба Треска, и рыбка Хромис, конечно, ее понимает. Она бы тоже не прочь приучить своих детей к трудностям… Но ведь если бы они были хоть такие, как у рыбы Трески, а не такие, как у рыбки Хромис. Детей рыбы Трески можно приучать к трудностям, а вот детей рыбки Хромис… Маленьких, беспомощных детей рыбки Хромис…

Рыбка Хромис вздыхает, и это понятно: все-таки она мать…

Когда птичка Белая Ржанка стала ходить, вернее, летать в школу, она казалась такой примерной, что ее по виду нельзя было отличить от Голубя. Она и ходила, как Голубь. И летала, как Голубь. И за партой сидела — ну прямо вылитый Голубь.

И все думали, что она — Голубь, до тех пор, пока Белую Ржанку не вызвали к доске.

Тут уже все не поверили своим ушам, потому что заговорила Белая Ржанка совсем как Ворона, отъявленная двоечница. И ей, конечно, поставили двойку, как Вороне, потому что ведь важно не только как ты выглядишь, а и то, что ты говоришь.

После урока началась переменка, и Белую Ржанку опять было не узнать: она задиралась со всеми, как Петух — тот самый Петух, которого за поведение исключили из школы.

Родители Белой Ржанки, которых каждый день вызывали в школу, тоже выглядели, как голуби, разговаривали, как вороны, и задирались, как настоящие петухи. И хотя они наведывались в школу чаще, чем сама Белая Ржанка, но это нисколько не отразилось на ее воспитании: пока она сидела за партой, ее нельзя было отличить от Голубя, но стоило ее вызвать к доске, и она начинала отвечать, как двоечница Ворона. А стоило выпустить ее на переменку, и она начинала вытворять такое, что даже исключенный из школы Петух стал регулярно посещать школу, чтоб научиться у Ржанки буйному поведению.

Конечно, можно кое-что перенять у окружающих, но нужно все-таки иметь чувство меры. Немножко позаимствовать у Голубя, а в остальном оставаться собой. Немножко позаимствовать у Петуха, а в остальном оставаться собой. А у Вороны, быть может, и вовсе ничего не нужно заимствовать, раз она такая отъявленная двоечница.

Перенимать-то можно, но при этом нужно очень внимательно следить, что именно ты перенимаешь. А главное — непременно оставаться собой. В самом главном — оставаться собой.

Иначе может случиться то же, что с Белой Ржанкой, которая так и вылетела из школы, не набравшись ни знаний, ни культуры, ни ума. И хотя она усиленно брала пример и с Голубя, и с Петуха, и с Вороны, но ее ничуть не трудно было от них отличить.

Для того чтоб отличить Белую Ржанку от Вороны и Петуха, достаточно было увидеть Белую Ржанку.

Для того чтоб отличить Белую Ржанку от Петуха и Голубя, достаточно было услышать Белую Ржанку.

Ну а для того чтоб отличить Белую Ржанку от Голубя и Вороны, достаточно было понаблюдать за ее поведением. Это такое поведение, за которое в два счета вылетишь из школы.

Вылетишь прежде, чем научишься летать.

В семье лягушки Ринодермы отец проглатывает своих детей еще в младенческом возрасте. И это не за какие-то проступки, не в качестве меры наказания — отец Ринодерма глотает своих детей из соображений профилактических, чтобы оградить их от пагубного влияния внешней среды. Ведь ни для кого не секрет, что влияние среды сплошь и рядом противоположно влиянию родителей, вот Ринодерма и глотает свое потомство, чтобы в одном лице совместить и родителя, и среду. Ну, конечно, держит он их в специальном помещении, в так называемом голосовом мешке (чтобы детям был слышен голос родителя).

— И чего вы их там держите? — удивляются соседи лягушки. — Вы посмотрите на наших детей: только вылупились, мы их сразу же — в воду. Пускай плавают, привыкают к самостоятельности, набираются сил…

— Знаем мы эту воду, — отвечает отец Ринодерма. — ничего в ней не наберешься, кроме простуды.

— Но ведь нужна же детям какая-то среда…

— Среда?! — повышает голос отец Ринодерма, чтобы дети там, в голосовом мешке, хорошо его слышали. — чтобы в ней утонуть? Чтобы она подхватила, закрутила и понесла по течению?.. Родители — вот среда! И никакой другой среды детям не требуется!

Отец Ринодерма очень любит своих детей, и он выпускает их из мешка лишь тогда, когда они совершенно вырастут. И тогда они, взрослые лягушки, впервые видят окружающий мир, видят, как светит солнце, как плещет о берег вода и как плывут по воде…

— Папа, кто это там плывет?

— Это? Разная шантрапа… головастики…

Головастики… Как они плещутся там, в воде… Такие маленькие и такие веселые…

— Посмотрим, что из них вырастет, — говорит отец Ринодерма.

Головастики… Счастливая пора, не похожая на жизнь взрослых лягушек… Дети Ринодермы, уже взрослые дети, смотрят на эту счастливую пору, на чужую счастливую пору, и вздыхают:

— Мы никогда не были головастиками…

Это грустно — вот так смотреть и вздыхать о том, чего не было и уже никогда не будет… Быть головастиком — о, это может понять лишь тот, кто никогда, никогда не бывал головастиком…

Детство, раннее детство, счастливая пора, когда тебя уже снесли, но ты еще не успел вылупиться! И лежишь ты, спеленатый скорлупой, и чувствуешь тепло, хотя и не знаешь, откуда оно исходит. Ты можешь думать, что оно исходит от всего мира, можешь смело заблуждаться на этот счет, потому что ведь ты не знаешь, что рожден на севере. Между севером и тобой собрано все тепло этого холодного мира: отец и мать.

Ты поймешь, как холоден этот мир, когда покинешь свое яйцо, и тебе захочется вернуться назад, и ты будешь тыкаться носом в скорлупу своего разбитого детства, но назад пути нет, в жизни назад пути нет.

Правда, родители пытаются оградить тебя от воздействия внешнего мира: весь полярный холод они берут на себя и отдают его тебе в виде тепла. Они превращают холод в тепло, как это делают все родители.

Время идет, ты растешь, поправляешься, родители худеют, мельчают. Жизнь идет…

И вдруг родители спохватываются; кого мы растим? Такой здоровенный Олуш, а что он умеет?

— Я сто раз говорил, — в сто первый раз говорит отец, — не так надо воспитывать. Надо приучать к самостоятельности еще в яйце.

— Прямо-таки в яйце! — сердится мать. — Ты прежде снеси яйцо, а потом воспитывай!

Понимает мама: отец не снесет. А раз не снесет, то и нечего разговаривать. Но разговаривать надо: Олуш уже больше родителей, а что он умеет? И, переговорив по этому поводу, родители идут на крайние меры: перестают Олуша кормить.

Когда родители не кормят, трудно поверить, что это твои родители. Может, тебя снес кто-то другой, а эти потом наложили лапу? (Это может быть верно в обоих значениях: олуши высиживают птенцов, накладывая на яйцо лапу, и они не прочь наложить лапу на чужое яйцо.) И ты начинаешь думать: наверно, тебя украли у настоящих родителей, как это бывает в вашем роду.

После этого ты падаешь в воду. Ты вываливаешься из гнезда и летишь вниз со скалы. Почему? Причин более чем достаточно.

Может быть, ты ослабел от голода и не смог удержаться в гнезде. Может, ты сам не захотел удержаться — потому что зачем тебе такая жизнь? А может, ты решил поискать настоящих родителей? Все может быть…