Поиск
НАТЮРМОРТ СО СЛЕЗАМИ И КРОВЬЮ
Бегло, тремя штрихами,
и в кровь перо обмакнуть,
чтобы образ, теряющийся в дыму,
подымился еще чуть-чуть…
Пять человек сидело
когда-то вокруг стола.
Как странно: лицо одного из них
скрывает густая мгла.
Ведь это я сам — за мглою!
А может, все было сном?
Вихри, еще далекие,
ломились в призрачный дом…
В узкой и длинной комнате
цвет обоев поблек.
Старушка сидела в кресле
и вязала чулок.
Читал пожилой мужчина,
думая про свое.
Отцветшая женщина гладила
выцветшее белье.
О деньгах кудрявый юноша
мечтал — только где ж они?
А пятый — я — сидел и молчал,
чураясь своей родни.
И все, когда било десять,
вставали и шли спать,
желая «спокойной ночи»,
не желая друг друга знать.
Ведь каждому снилось что-то,
что снится не в первый раз;
касался зеленый месяц
зеленых закрытых глаз.
Лишь пятый — маялся долго
и был ото сна далек,
вслушиваясь в безутешное
дыхание четырех.
Он думал: на что надеясь,
каждый из них живет
безрадостной жизнью, полной
мелких смешных забот?
Родители, брат — кто в мире
ближе ему, родней —
и дальше, чем эти трое
с повадкой немых теней?..
Они в облаках витали —
а в мире все шло кувырком —
и погибли безропотно,
как только грянул гром.
А пятому посчастливилось:
чудом выстоял он…
Порою ему казалось,
что слышит он тихий стон.
Он вслушивался: почудилось.
Никто его не звал.
Шел этот звук из горьких мук,
из страхов ночных вставал.
Он их искал в потемках.
А чуть забывался сном —
в узкой и длинной комнате
сидели они за столом.
Зола остывала в печке.
Били часы опять.
Но с десятым ударом
они не спешили вставать,
а только бледнели… Стрелка
ползла на часах стенных.
Он звал их — они не слышали.
Проснувшись — не видел их.
Потом они сны покинули
и не вернулись вновь.
Но не потому, что меньше
стала его любовь.
Не потому, что близких
забыл он черствой душой…
Просто печали зимние
смывает вешней водой…
УВЕРТЮРА
Каждый кустик и стебелек,
песчинку каждую в сердце сберег,
каждый камень мой.
Сны, которыми я живу,
пути, что лежат предо мной наяву,
все ведут домой.
Когда мне выпал изгнанья удел,
зловещий колокол не гудел —
как верил я в добро!
Я время свое не стал отпевать,
я знал, что будет он танцевать,
отважный Фигаро!
Когда он слезы в груди скрывал,
когда рыдания подавлял,
ненависть жгла его:
он свой менуэт танцевал в такт,
пока не настал последний акт —
возмездия торжество!
Как ловко шпагой орудует он!
И пал интриган, и мошенник сражен —
о, жалкие фигуры!
Сердце, довольно тебе бушевать!
Что это? Начали скрипки играть?
Это уже увертюра?
ПОСЛЕ ВЕЧЕРНЕГО РАЗГОВОРА
Земля дрожит. В мирах — не продохнуть.
По прежней жизни трижды крикнул петел.
Закат Европы — кто ему свидетель,
в смятенье тот, и грусть изъела грудь.
Последние?.. О будущем — забудь?
Концу надежды нет конца и края…
Но нам, Последним, руку подавая,
встал Первый: там и здесь пролег наш путь.
Когда напев умолкнет наш унылый,
когда мадонны робкие скользнут
в молчанье сновидений, как в могилу…
Иные песни звонко запоют!
Труд наших рук вольется в общий труд:
грядущее! Оно ль нам не под силу!
ИЗ ЦИКЛА «ЭЛЬ ШАТТ»
ПЛАКАТЬ ЛЕГКО
Плакать легко, слезы падают сами,
сами в горючий, зыбучий песок
нашего горя и наших тревог
падают слезы, струится поток
слез, застывающих ледниками.
Трудно смеяться…
Смеяться и с просветленным лицом
идти — так долго, пока придется, —
по страданью. Быть молодцом!
Смеяться, не унывать, бороться!
Рыщет и рыщет погибель вокруг!
Тыщи и тыщи придумав уловок,
голодом морит, палит из винтовок —
Ирод, убийца, хозяин разлук!
Горе — ни шагу из наших лачуг!
Горем объятые, смертью и мраком,
язвой и тифом, цингой и чумой,
псов одичавших мы слушаем вой,
впору и людям завыть, как собакам!
Плакать легко, слезы падают сами,
сами в горючий, зыбучий песок…
Трудно смеяться!
Смеяться и в ужасе наших дней
лишь стискивать зубы — сильней, сильней —
и над руинами, пылью и прахом,
детским плачем, болью и страхом
не разрыдаться!
Нет, засмеяться! Поверить самим
в нашу победу…
Пусть грозен фашизм, —
и пусть не померк еще ад кровавый,
трудно смеяться…
Но смех — это жизнь!
Жизнь бесконечна и величава.
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: