Андрей Курков

ПАМЯТИ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ

Ванна стояла на высоких ржавых ножках, приваренных Максом. Макс жил по соседству, на автомобильном кладбище. За последние пяток лет он прямо-таки поднаторел в газосварочном деле. И вот теперь благодаря этим ножкам костер можно было разводить прямо под ванной, и за какие-то полчаса вода нагревалась до приятной телу температуры. Мирон залез в ванну, подбросив под нее еще охапку дровишек.

Окунулся с головой - зря что ли таскал ведрами воду из недалекого озерка, - а потом вынырнул и посмотрел вокруг.

Здесь было его царство. Здесь он был хозяин, так же как Макс - на автомобильном кладбище. Но Мирон был уверен, что Макс завидует ему. Автомобильных кладбищ по стране хватает, а вот о втором кладбище роялей он никогда не слышал.

Они лежали прямо на земле. Черные, белые, бежевые. Некоторые ободранные, побитые, они все еще хранили свое былое величие.

Четверг в два часа пополудни считался традиционным ванным днем. Об этом, конечно, никто, кроме Мирона и Макса, не знал.

Два часа наступило десять минут назад. Еще через двадцать минут придет Макс. Он немного потрет Мирону спину, потом попросит, чтобы Мирон не оченьто отмывался - ему ведь в этой же воде мыться.

Мирдн вдохнул побольше воздуха, зажал пальцами ноздри и снова нырнул.

Ему хотелось вспомнить что-то хорошее из прошлого.

Вспомнил "Аппассионату" Бетховена. Стал слушать.

На белом "Стейнвее", что лежал сейчас прямо на брюхе рядом с домиком-сарайчиком, когда-то играл Прокофьев.

- Ну и что?! - спросил однажды Макс, услышав об этом от Мирона.

Мирон чувствовал как все реже и реже отбивает ритм его сердце. Надо было выныривать, но так не хотелось.

В детстве ему нравился фильм "Человек-амфибия".

Жалко, что это кладбище только роялей. Хорошо б преобразовать его в музыкальное кладбище, и чтобы свозили сюда любые инструменты, кроме электрических.

Вынырнул. Перегнулся и заглянул под ванну - дрова догорали.

Осень оголяла землю.

Часы "Ракета" показывали половину третьего.

Макса все еще не было.

Соната закончилась, и снова стало тихо.

Из-за пернатого облачка выглянуло солнце.

Невысокий заборчик и несколько кленов и тополей, росших за домиком-сарайчиком, отбросили тень.

- Я никогда не был так счастлив... - подумал Мирон, и сам удивился, откуда взялась эта глупая и совершенно лживая мысль. "Я никогда не был..." Вот теперь получилось лучше. Стоит только остановить мысль вовремя... Я никогда не был. Я никогда не был там. Я никогда не был там, где я был счастлив.

Это тоже не совсем правда.

Ножки от роялей, элегантные, ребристые, украшенные резьбой, лежали отдельно - они занимали угол в домике-сарайчике.

Мирон отвинчивал их сам. Макс только помогал опрокинуть годные инструменты на бок.

Теперь они лежали своими деревянными животами на холодной земле.

Сначала Мирон пытался выстроить их в некоем порядке, но вскоре бросил эту затею. Весили они много, и подравнивать их, выстраивать в ряды было пустым делом.

У белого "Стейнвея", на котором когда-то играл Прокофьев, еще звучали две клавиши: ре бемоль нижней контроктавы и чистый фа верхней третьей октавы.

Звучали неверно и с дребезжанием, но Мирон иногда все-таки нажимал на них.

Сколько уже раз он предлагал Максу научиться играть на рояле.

Но странный немец любил только Гeте.

Костер потух.

А Макса все не было...

Мирону не хотелось думать о нем плохо, но часы показывали без пятнадцати три. Спина еще не натерта, костер погас, солнце опять спряталбсь за обяячко, еще один жeлто-зеленый лист медленно слетел с клена.

Мирон был доволен своим низким ростом: когда он нырял в ванной, ничто не высовывалось из воды.

А в детстве его звали Коротышкой, и он обижался.

Где они теперь, его-обидчики?

Завтра привезут еще два рояля... Откуда-то из Сибири. Это же сколько тысяч километров их надо везти!

Если постараться, то из всех этих элегантных музыкальных ящиков можно собрать один играющий инструмент, в котором всего лишь две-три клавиши останутся немыми. Это если постараться. Мирон всерьез подумывал об этом и даже составил реестр звуков, еще живых механических звуков, которые следовало извлечь из их нынешних мест и собрать воедино хотя бы даже в том легендарном "Стейнвее". Это была бы миссия высшего порядка, это могло бы стать делом жизни Мирона.

Если хотя бы ванны не было, если бы не надо было собирать дрова (а уж сколько раз у Мирона возникало искушение сжечь рояльные ножки). Если убрать из ежедневной жизни все лишнее, сколько времени высвободилось бы для высоких целей!

А Макса все еще нет. И вода похолодела уже не на один градус.

Вот придет этот тип. и тогда Мирон ему многое скажет! И никаких объяснений не станет слушать...

Мирон поднялся, придерживаясь руками за края ванны. Осенний воздух был еще теплым. Простор давал ощущение свободы, хотелось глубоко дышать и чувствовать себя вольным и гордым.

Ступил на землю, накинул на себя махровый халат и, бросив еще один печальный взгляд на потухший уже костер, поплелся к домикусараю.

Единственный стол в домике не мог не напоминать рояль - сработан он был из крышки инструмента.

Мирон поставил на газовую плитку почерневший алюминиевый чайник и присел у окна.

В этом сидении у окна, особенно осенью, когда летние краски день за днем сползали с неба и земли, было что-то ностальгическое, что-то сладко-печальное, создававшее особое ощущение.

В дверь постучали.

Мирон лениво поднялся - он не любил, когда его отвлекали от особых ощущений. Максу он сейчас не Открыл бы, но это был кто-то другой.

Дверь скрипнула, отворяясь.

В проеме стоял министр культуры. Мирон хорошо его знал.

Выглядел министр скверно. Потертые джинсы и дырявый свитер с олимпийским мишкой на груди. Глаза печальны и, пожалуй, заплаканы.

Мирон сделал шаг назад, приглашая гостя пройти.

- Чай будешь? - спросил он.

Министр кивнул.

Молча уселись за стол.

Министр вытащил из кармана джинсов сложенную в несколько раз бумажку. Развернул, протянул Мирону.

"Приказ об окончательном сокращении Министерства культуры и ликвидации подведомственных ему учреждений".

Дальше Мирон читать не стал. Он заварил чай, разлил по большим, красным в белый горох, бульонным чашкам, поставил на стол жестяную банку с сахаром.

- Сюда они не придут... - говорил, потягивая чай, министр. - Я сжег всю документацию кладбища, теперь его как бы и нет. Ты меня не прогонишь?

Мирон мотнул головой.

В дверь постучали.

Министр приподнялся.

- Это свои... - успокоил Мирон. - Немцы...

Министр снова сел, глотнул чаю, - Не понимаю японцев, -сказал он вдруг. - Они убили искусство своим электричеством.

Мирон кивнул. Он тоже не любил электричества.

Снова постучали. Хозяин домика .впустил Макса.

Макс долго извинялся. Он забыл вовремя перевести свои песочные часы, и они отстали.

Пили чай втроем. Макс декламировал Гете. Министр попробовал прочитать Пушкина.

Мирон сходил за водой на озеро и снова поставил чайник на газовую плитку., - Друзья! - призывно сказал министр и тут же запнулся, а помолчав с минуту, вытащил откуда-то плоскую бутылку коньяка. - Четыре звездочки.,. Вы помните, что это значит?!

Макс и Мирон молчали.

- В наше время это лучшее лекарство, изобретенное человечеством, осмелев, заговорил министр. - Все мы, и вы, товарищ немец, - остатки, погибающей, исчезающей навеки великой русской культуры, давшей миру столько гениев, столько Достоевских, Гоголей и Пушкиных...

Министр говорил горячо и проникновенно. Когда-то он был известным актером-трагиком.

- А вот и чай вскипел! - оставил Мирон.