Через неделю-другую он должен был уехать. Без Нины Петровны и без Наташи, родившейся в поселке. Все тихие слезы по этому поводу были выплаканы, все слова, и злые и добрые, были сказаны. Остались усталость, пустота, безразличие и тихое желание, чтобы все это поскорее закончилось.

Сидела в тот вечер Нина Петровна дома у стола, под лампой настольной, подшивала воротничок кружевной к школьному платью дочки. Муж лежал на кушетке, прикрыв лицо газетой. То ли дремал, то ли думал о чем-то своем. Наташа играла в уголке в куклы, посадив их за столик, кормила горошинами, которые старательно накладывала им в тарелочки.

Нина Петровна отложила шитье, устало сказав Наташе, что пора спать, завтра рано вставать в школу.

- Ура! В школу! - обрадовалась Наташа, забыв на минуту о домашних неприятностях, но заглянула в заплаканное мамино лицо, вздохнула, и молча пошла умываться...

Нина Петровна спала на кровати, а муж - на кушетке. Именно он первый услышал среди ночи Наташины всхлипы. Когда Нина Петровна подбежала к дочкиной кровати, муж уже сидел на краешке, держа дочку на коленях. Она плакала негромко, задыхалась, лицо отекло и приобрело синеватый оттенок. После кратких вопросов выяснили, что играя в куклы она засунула себе в нос горошину и забыла об этом. Твердая горошина за ночь разбухла и стала перекрывать ей дыхание. Мать и отец светили в нос лампочкой, пытались извлечь горошину, но все тщетно.

Завернув Наташку в одеяло, кое-как одевшись сами, помчались к Полине Сергеевне, с Наташкой на руках. Та попробовала извлечь горошину тонким пинцетом, но у нее тоже ничего не получилось. Стали созваниваться с районной больницей, но как назло что-то случилось с телефоном.

Нина Петровна совсем потеряла голову, столько несчастий сразу обрушилось на нее. На нее, для которой жизнь была радостью и праздником. Она плакала, суетилась и только всем мешала. Отец встал и взял дочку.

- Вы дозванивайтесь до больницы, - сказал он. - А я побегу, соберу Наташку, забегу заодно к Тарасу Мироновичу, если не дозвонитесь, он нас отвезет в район, у него "газик".

И ушел. Нина Петровна, отстранив Полину Сергеевну, сама села вертеть диск телефона, не в силах вынести бездействия. И только в трубке, после долгого молчания и зловещей тишины, послышались, наконец, шорох, треск и отдаленные гудки, как двери распахнулись.

На пороге стояла Наташка, а за спиной у нее - смеющийся отец.

- Не надо больше никуда звонить! - весело заявил он. - Мы сами справились!

Перебивая друг друга, отец и Наташка рассказали, как по дороге, пока он нес Наташку на руках, отец нашарил в кармане своей старой куртки вместо платка, который искал, табачные крошки. И тут его осенило. Он насобирал по карману щепотку табачной пыли и поднес Наташке к носу, заставив вдохнуть ее. Наташка послушалась, втянула с отцовской ладони едкую пыль, стала хватать ртом воздух, сморщилась, да так, что отец даже испугался, то ли он сделал? Но она оглушительно чихнула! Еще раз! Еще! И горошина выскочила из носа.

Когда счастливые родители принесли Наташку домой и уложили ее в кровать, несмотря на все ее протесты и капризы по поводу того, что горошина - это не болезнь и что она уже совсем проснулась. Вернувшись в комнату из детской, отец первым делом распаковал собранный уже чемодан, приготовленный в дорогу, сел к столу и написал заявление в РОНО с просьбой отменить его перевод.

Вот так, возможно, спас жизнь дочке отец ее. И вот так маленькая горошина, едва не погубив дочку, можно сказать, спасла в результате семью.

А уехал отец много позже, став уже директором школы. Уехал тихо и странно. Со времени той самой истории с горошиной в доме не было ни ссор, ни, тем более, скандалов. Никогда. Даже самых маленьких. И вот...

Наташка окончила школу, провалилась в институт и готовилась ехать поступать в библиотечный техникум. Наутро, через день после ее отъезда Нина Петровна обнаружила на столе записку, на которой почерком мужа было написано всего-навсего одно слово: "Простите!" - и все. Он даже не взял с собой ничего. Ушел - в чем был. С тех пор скоро уже год, как в воду канул, ни слуху, ни духу, словно его и не было...

От воспоминаний ее оторвали странные звуки. Нина Петровна подняла голову от бумаг и увидела душераздирающую картину: зацепившись за край высокого стеллажа висел Васька, дрыгая в воздухе ногами.

- Васька! - крикнула Наташа. - Отпусти полку и прыгай вниз! Тут невысоко, иначе стеллаж уронишь!

- Помолчи, Наталья! - остановила ее мать. - Не стеклянный стеллаж, ничего с ним не будет, а вот Васю он может придавить, если упадет. Не кричи, ты его пугаешь...

И стала она говорить Ваське ласковые, ничего не значащие слова, только для того, чтобы он успокоился и перестал дергаться. Но тут случилось такое, что окончательно выбило его из колеи: от резких его телодвижений не выдержала хилая резинка его многострадальных "семейных". Черной птицей скользнули они из-под кимоно, погладив Ваську напоследок по могучим ляжкам, словно прощаясь с любимым человеком. Васька обезумел от такого вероломства собственных трусов, покинувших его в такую, возможно, самую трудную минуту его жизни.

От такого конфуза, да еще перед лицом двух дам, он совсем потерял голову, рванулся, стеллаж рухнул и сработал "принцип домино". Стеллажи попадали, заваливая один другой. Большой беды от этого не было бы, если бы под ними не оказался Васька, засыпанный сверху книгами.

- Васенька, ты живой?! - робко спросила перепуганная Нина Петровна у поваленных стеллажей.

Книги зашевелились, послышалось кряхтение, кто-то там копошился, но ответа не было. Наконец выбрался Васька, показал пальцем на гору книг и сказал:

- Это я завтра...

Достал из кармана своего кимоно толстую книгу и заявил:

- Это я сегодня.

И не простившись, что с дружелюбным Васькой раньше никогда не случалось, вышел. Шел он весьма странной походкой: почти что на корточках, изо всех сил натягивая на колени куцые полы коротенького своего кимоно...

Только-только женщины, взбудораженные таким приключением, непривычным в стенах этого тихого заведения, приступили к ликвидации следов аварии, как двери библиотеки открылись, и на пороге величественно возникла фигура Тараса Мироновича, загородившего собой весь дверной проем. А прямо в живот ему уперся совок с мусором, который несла перед собой Наталья. Тарас Миронович, прищурившись после солнечного света, спросил:

- Это ты меня выносить собралась? - показав на совок в руках замершей от неожиданности Натальи.

- Ой! Извините, Тарас Миронович, - ойкнула она, отодвигаясь в сторону, пропуская участкового в двери.

- Милые дамы, мне сказали, что к вам направился один весьма мною уважаемый читатель, Василий Пантелеев. Мне очень хотелось бы, с вашего позволения, разумеется, поговорить с ним, обменяться, так сказать, своими впечатлениями о прочитанном. Как, милые дамы, предоставите мне такую возможность?

- Мирон Тарасович... Извините, Тарас Миронович! - совсем запуталась в словах Нина Петровна. - Голова, простите, кругом. Был у нас Вася, был, но... Он только что... это... ушел он только что.

- А зачем он приходил? Что-то я его раньше в библиотеке не замечал?

- Да как же вы его могли замечать, если вы сами даже не записаны в библиотеку? - встряла все же в разговор ехидная Наташка.

- Прекрати! - ахнула мать. - Вы не обращайте на нее внимания и не обижайтесь, глупенькая она еще. А Васенька за книжками приходил.

- Ишь ты! - искренне удивился участковый. - И что же? Что взял почитать?

- Он взял "Культуру и религию средневековой Японии". А потом он еще выбирал, что-то искал, но не успел... Ушел он быстро... Так получилось...

- Я вижу, что тут кое-что получилось, - присвистнул Тарас Миронович, оглядывая перевернутые стеллажи. - Это что же он такое прочитал, что такое вытворял тут?

- Вы не подумайте плохого, это он нечаянно. Он хороший, этот Вася. Вы лучше нам помогите стеллаж на место поставить.