Государыня ждала своего друга с радостью, вельможи же, которых он заслонял своим присутствием, с ненавистью. Среди всей придворной толпы один только не боялся предстоявшей встречи – это Зубов. Страшно честолюбивый и затаивший ненависть против Потемкина, не дававшего ему быть “первой персоной” в государстве, он, поощряемый большой партией при дворе и благоволением государыни, вздумал сломить гиганта и повторить в своей особе его величие и могущество. Борьба эта для Зубова, благодаря неизмеримым милостям государыни, кончилась успехом; но заменить Потемкина у Зубова “не хватило пороху”...

Встреча князя в Петербурге, куда он прибыл 28 февраля 1791 года, была необыкновенна по своей пышности. Роль его в устройстве всех тогдашних государственных дел по-прежнему была самая главная; но хотя императрица и относилась к нему по-старому благосклонно, однако порой замечалось с ее стороны как бы какое-то тайное предубеждение против князя, – вероятно, результат наветов Зубова... Князь Потемкин, по самому своему характеру, не имел особенных способностей к мелким интригам: он привык сокрушать с маху, одним ударом, но не ставил противникам подножки. И, понятно, этот Голиаф не мог терпеть совместничества во власти с Зубовым.

О прямых столкновениях между соперниками не имеется данных, но слишком много было и косвенных причин, чтобы разжечь эту вражду. Державин, например, рассказывает про такой случай. Майор Бехтеев, в присутствии многих лиц, громко жаловался Потемкину на отца Зубова, который ограбил его, отняв у майора, без всякого права, деревню. Этот старый Зубов, пользуясь близостью сына к Екатерине, отличался безобразными и беззаконными действиями, возмущавшими даже тогдашнее, не особенно разборчивое общество. Потемкин защитил Бехтеева, заставив отца Зубова уладить это дело, чем, конечно, сильно задел самолюбие сына. Еще менее молодой временщик мог простить князю случай, о котором сам впоследствии рассказывал: Потемкин оказался главным виновником того, что Зубов был вдвое менее богат.

Однажды императрица объявила П. Зубову, что дарит ему за заслуги имение в Могилевской губернии, заселенное 11 000 душ крестьян, но потом спохватилась, вспомнив, что имение это уже подарено Потемкину. Тогда она за столом сказала князю:

– Продай мне твое могилевское имение!

Потемкин, догадываясь, для кого предполагается покупка, покраснел до ушей и, быстро оглянувшись, отвечал, что исполнить желание государыни не может, так как имение вчера продал – “вот ему!”, – и он указал на стоявшего за его креслами молодого камер-юнкера Голынского. Императрица, догадавшись, что Потемкин узнал ее намерение, и сильно смутившись, спросила Голынского в замешательстве:

– Как же ты это купил имение у “светлейшего”?

Потемкин, предупреждая ответ, метнул мнимому покупщику выразительный взгляд, и догадливый Голынский глубоким поклоном государыне подтвердил выдумку князя Таврического.

В этом поступке виден гигантский размах “великолепного князя”: он не пожалел громадного богатства, швырнув его юноше, чтоб это богатство не досталось Зубову.

Но в этой борьбе “Голиафа” с ничтожным пигмеем много шансов было и на стороне последнего. Хотя в глазах императрицы князь и имел за собой громадные заслуги и даже подавлял ее силой своей личности, почти гипнотизируя государыню, так что она шла навстречу многим его желаниям; но он уже опускался, тогда как Зубов поднимался; Потемкин должен был вскоре уехать на юг, Зубов оставался при государыне, которая находила отраду в задушевных беседах с новым для нее человеком. Нужно еще сказать, что стареющая императрица часто в это время недомогала: ее печалило тяжелое состояние государства, измученного войнами, внешние усложнявшиеся дела и отсутствие мирных предложений со стороны Турции. А затем и в отношениях домашних к “малому двору” были недоразумения, которые расстраивали ее. И возможно, что Екатерине досаждали порой чрезмерные требования “светлейшего”; она ждала мира и спокойствия, и ее пугали новые осложнения. Как бы то ни было, но придворная хроника того времени сохранила рассказы о многих размолвках этих двух крупных персонажей прошлого века за последние дни их встреч. Слышали мрачный голос князя, замечали некоторые публично выраженные знаки недовольства государыни “светлейшим”. Но, конечно, общий тон отношений Екатерины к своему возвеличенному другу оставался по-прежнему благосклонным: на него сыпались милостивые знаки внимания, награды и подарки.

28 апреля 1791 года дан был Потемкиным великолепный праздник во вновь подаренном ему императрицей Таврическом дворце, затмивший своей чудовищной роскошью прежние пиры этого мота. Праздник этот – лебединая песнь “великолепного князя Тавриды” – был фантастической сказкой, выхваченной из воображения какого-нибудь необузданно восторженного поэта. В несколько дней перед дворцом, по повелению “светлейшего”, образовали большую площадь, простиравшуюся до самой Невы: снесли заборы и здания, расчистили место. Воздвигли триумфальные ворота и устройства для иллюминации. На образовавшейся площади предполагалось празднество для народа: были расставлены закуски, медовый квас, пиво, сбитень, а также и развешаны подарки – сапоги, шляпы, кушаки и пр. Но, увы! То, что предназначалось для забавы народа, окончилось для него печально: празднество должно было начаться в момент прибытия государыни, но народ раньше этого накинулся на выставленное для него угощение. Потребовалось вмешательство полиции, и произошло нещадное избиение толпы.

Внутренним устройством дворца и выработкой программы праздника занимался сам князь. Как размеры здания, так и груды наполнявших его сокровищ давали возможность осуществить безудержно разыгравшуюся фантазию Потемкина, которого, притом, нельзя было упрекнуть в отсутствии художественного вкуса. Какие долгие толки в России и за границей оставил по себе этот невозможно богатый праздник, – этот апофеоз роскоши и могущества “великолепного князя”, обошедшийся, как рассказывают, в полмиллиона рублей!

Говорят, что для иллюминации скупили весь воск в Петербурге и за ним, кроме того, был послан еще нарочный в Москву. Одного этого материала было куплено на 70 тысяч рублей, убранство зал, коридоров и приемных представляло смесь азиатской роскоши с европейским изяществом. Более двухсот люстр, кроме имевшихся во дворце, было взято напрокат в лавках. Особенным великолепием поражали две громадные залы, разделенные колоннадой. Первая – танцевальная – была украшена зеркалами, вазами, люстрами и печами из лазурного камня; в другой князь устроил огромный зимний сад, в котором, для большего эффекта, расставлены были колоссальные зеркала, обвитые зеленью и цветами. Эти зеркала отражали огни роскошной иллюминации. В саду высился храм с жертвенником, на котором стояла статуя Екатерины из паросского мрамора с надписью – “Матери отечества и мне премилосердной”; кроме того, имелись и жертвенники “благодарности” и “усердия”. На лужайке сада стояла пирамида, оправленная золотом, осыпанная драгоценными камнями и украшенная вензелем монархини. В глубине сада виднелся грот, на стенах и карнизах зал красовались надписи: “Екатерине Великой”, “От щедрот Великия Екатерины” и др. Чудные гобелены, сотни картин редчайших мастеров и драгоценные ковры в громадных количествах украшали эти баснословные чертоги. Тут были разные диковинки и чудеса, собранные за громадные деньги экстравагантным князем: золотой слон с великолепными часами, павлин, драгоценные с органами люстры герцогини Кингстон. Были некоторые намеки и на злобу дня. Громадные гобелены, украшавшие гостиную, изображали известную библейскую историю Амана и Мардохея.

Гостей на праздник Потемкина собралось несколько тысяч. При появлении императрицы князь сам высадил ее из кареты. Гости явились в маскарадных платьях; сам Потемкин – в алом кафтане и в епанче из черных кружев; его украшенная огромным количеством бриллиантов шляпа была до того тяжела, что ее за “светлейшим” носил адъютант.

Екатерина заняла приготовленный для нее трон – и в танцевальной зале начался балет (кадриль) в двадцать четыре пары из самых знатнейших дам и кавалеров, в числе которых были великие князья Александр и Константин. Все участвовавшие явились в белых одеждах, украшенных бриллиантами на сумму в десять миллионов рублей. В заключение кадрили протанцевал соло знаменитый в то время балетмейстер Ле Пик.