— Что и говорить, — заметила женщина, когда я кончил, — нам не часто приходится слышать такие истории, как ваша! Это словно из книги вычитано. А скажите, пожалуйста, что это у вас тут на шее висит? — и она указала на мой алмаз в его затейливой оболочке. — Об этом вы ничего не упомянули в вашем рассказе!

— Это просто талисман, ладанка с приворотным корешком, — сказал я, — его мне дала одна индейская женщина, как средство против всякого дикого зверя: ни пантера, ни волк, ни медведь никогда не тронут меня, пока я буду носить на шее этот талисман.

— Что ж! — засмеялась женщина. — Если он, действительно, обладает силой отгонять от вас всякого зверя, то я могу сказать, что это неплохо в наших местах: зверей здесь, в лесах, много, а зимой они по целым ночам вокруг дома бродят, но я не верю никаким талисманам, никакому колдовству. Во всяком случае, если от этого нет пользы, то нет и вреда! Носите его с Богом!..

— А не можете ли вы мне сказать, далеко ли отсюда до Джемстоуна?

— Что? Уж вы собрались в Джемстоун? Вы, как видно, думаете поспеть туда сегодня к вечеру?

— Не совсем так, добрая женщина, — сказал я, — я должен злоупотребить немного вашей добротой и попросить вас дать мне поесть чего-нибудь, я очень отощал.

— Добрая женщина! — воскликнула негодующим тоном моя собеседница. — Баа! Да как вы смеете называть меня «добрая женщина»! Вы должны называть меня не иначе, как «госпожа»! Слышите?!

— Прошу извинить меня, госпожа, если вы непременно того хотите; так могу я надеяться, что вы дадите мне поесть?

— Да, поесть я дам! Джемс, поди, принеси хлеба и соленой свинины и накорми его, пока я пригоню коров из леса.

После этого госпожа, как я впредь буду называть ее, поставила в угол свое ружье и вышла за дверь. В ее отсутствие я вступил в разговор с человеком, которого она называла Джемсом, так как другой его товарищ как ушел, так и не возвращался. На мой вопрос, далеко ли отсюда до Джемстоуна, он сказал, что, право, не может мне этого сказать, что его сюда выслали как арестанта и продали в неволю на десять лет покойному мужу госпожи.

Муж ее умер два года тому назад; он имел небольшое судно, на котором он отправлялся в Джемстоун морем, и на этом самом судне, он, т. е. Джемс, был привезен сюда покойным господином. По его расчетам, расстояние морем до Джемстоуна было около полутораста миль, сухим же путем — вдвое ближе; но дороги он туда не знает, да и вообще настоящей дороги туда, насколько ему известно, отсюда вовсе нет: эта плантация лежит совсем особняком, в стороне от всех остальных плантаций, в лесной глуши. До ближайшей плантации никак не меньше двадцати миль, и дороги туда отсюда тоже нет; здесь никто не ходит и не ездит иначе, как только водой.

— Но скажите, разве поселенцы не находятся теперь в войне с соседними индейцами?

— Да, и уже года три или четыре; индейцы причинили очень много вреда плантациям и перебили очень много народа, но и поселенцы жестоко отомстили им!

— Каким же образом могло случиться, что эта плантация, расположенная так далеко от других, так одиноко лежащая среди леса, не подвергалась разгрому?

— Это случилось потому, что муж госпожи был другом местным индейцам; как говорят, он привозил им целые грузы оружия, снарядов и пороху из Джемстоуна на своем судне, несмотря на строжайший запрет со стороны правительства. Но если он водил с индейцами дружбу, то госпожа этим не может похвастать. Она поссорилась с их главнейшим вождем, и я не буду удивлен, если не сегодня-завтра на нас нападут индейцы и всех нас лишат наших скальпов.

— Ну, а что говорит на это госпожа?

— О, ей решительно все равно, она и ухом не ведет; она одна выйдет хоть против сотни индейцев или белых. Я никогда еще не видывал такого человека; она ни Бога, ни черта не боится!

— А кто тот, другой мужчина, что раньше был здесь?

— О, он то же, что и я! Нас раньше было трое, но один потонул, упав за борт шлюпа!

— Да, да, но какими судьбами я теперь доберусь до Джемстоуна?

— Этого я вам никак сказать не могу; но думается, что вы никогда туда не доберетесь, если только госпожа того не пожелает!

— Не будет же она меня удерживать силой!

— Вы думаете, не будет? Вы ее не знаете… Да она целую армию остановит! — сказал мой собеседник. — Я не думаю, что она вас отпустит; я знаю, ей нужен еще работник!

— Что? Вы думаете, что она заставит меня работать на себя?

— Видите ли, согласно законам на поселениях, она имеет право задержать вас. Каждого человека, которого застанут бродящим около поселений, и который не сумеет дать удовлетворительных объяснений относительно своей личности и общественного положения, можно задержать на плантации до тех пор, пока не получатся о нем требуемые сведения; возможно, что он беглый каторжник или беглый работник, что здесь почти одно и то же. А она всегда может сказать, что ваши объяснения кажутся ей неудовлетворительными. А если вы не станете работать, то она не станет вас кормить; так поневоле придется вам покориться, как видите.

— Хорошо, мы еще посмотрим, способна ли она на это.

— Способна ли она, т. е. хватит ли у нее силы вас заставить что-нибудь сделать? Да она вас одной рукой, как котенка, за шиворот подымет. Решимости и строгости у нее не меньше, чем силы. Я предпочел бы иметь дело с тремя мужчинами, чем с одной этой бабой, вот что! И это правда!

— Что такое правда, Джемс? — крикнула госпожа, входя в двор. — Ну-ка, послушаем твою правду; это будет нечто новенькое, правда из твоих уст.

— Я говорил, что был сослан сюда за то, что нашел бумажник, вот и все!

— Да, ты только не сказал, где его нашел, этот бумажник! На дне кармана одного джентльмена, если вам угодно знать, вот где! Как видишь, ты можешь говорить всего только одну половину твоей правды! — злобно добавила она.

Желая убедиться, насколько правильны предположения Джемса, я обратился к ней со словами:

— У меня в Джемстоуне есть добрые друзья; и если я буду там, то буду иметь и денег, и всего, что мне понадобится, сколько угодно.

— Превосходно, — отозвалась она, — весьма возможно, что это так. Но я боюсь, что почта туда сегодня не идет. Мне кажется, что после всех ваших скитаний и мытарств вы должны быть рады-радешеньки отдохнуть немного и посидеть спокойно здесь, а потому мы с вами поговорим о Джемстоуне как-нибудь будущей весной.

— Право, госпожа, я надеюсь, вы не станете удерживать меня здесь. Я могу щедро уплатить вам за все, за все причиненные вам хлопоты и беспокойства тотчас по прибытии моем в Джемстоун, могу вас в том уверить.

— Уплатить мне! Да разве мне нужны ваши деньги? Здесь нет лавок с ситцами и лентами, коленкором и кисеей, а если бы и были, так я не франтиха какая-нибудь! На что мне деньги? У меня нет детей, кому оставлять, нет мужа, который бы мог тратить их на меня. У меня целые мешки долларов, молодой человек, целые мешки, знайте это; мой супруг накопил их, а они мне так же нужны, как и ему теперь!

— Я весьма рад, госпожа, что вы так богаты, и вам не нужны ваши деньги; но если вы не хотите денег, то я-то очень хочу вернуться к моим друзьям, которые считают меня умершим и оплакивают меня!

— Превосходно, если они оплакивали вас, то значит, теперь их горе утихло, а потому ваше дальнейшее отсутствие не может огорчить их. Во всяком случае, я могу прямо вам сказать, что вы никуда отсюда не уйдете, так уж лучше примиритесь сразу с этой мыслью, и вам от этого будет нисколько не хуже!

Все это было сказано таким решительным, не допускающим возражений тоном, что я счел за лучшее не распространяться более на эту тему, мысленно решив сбежать отсюда при первой возможности, как сбежал от индейцев, если она будет продолжать удерживать меня силой. Однако я понимал, что бежать, не имея при себе огнестрельного оружия и достаточного количества патронов, безумие, а добыть все это я не мог, пока не приобрету полного ее доверия, а потому я счел нужным ответить ей так:

— Ну, раз вы решили не отпускать меня до будущей весны, то мне остается только покориться и ждать вашего доброго желания доставить мне возможность добраться до Джемстоуна, а пока позвольте мне быть вам полезным, чем могу: я не хочу даром есть хлеб.