— Куда же ты их суешь-то? — спрашивает кто-то.

— Дык в сарай. Где, значит, труп лежит. А один мне говорит: «Ты, грит, выпивший. Давай отсюда». — «То есть как, говорю, давай? Сейчас, говорю, все пьют, кроме совы, и то потому, что она днем спит, а ночью магазины закрыты».

Приятели закатываются смехом.

— А дальше чего было?

— А дальше, — самодовольно продолжает рассказчик, — я, значит, замок с сарая сбил, все внутрь вошли. Куда деться? Сами все увидели. И началось: «Спасибо вам, Василий Прокофьевич», «Что бы мы без вас делали, Василий Прокофьевич», «К награде мы вас, Василий Прокофьевич». Хвостом метут и руку жмут. Век бы они его без меня искали и не нашли.

— И кто же такой?

— Ну-у… Большой человек. Убит при исполнении, можно сказать…

— А Розка моя говорила, артист какой-то. Раздели его во дворе и зарезали. Темень у нас по вечерам, говорят, жуть.

— А ты сам-то что, не видел?

— У него к вечеру глаза уже водкой залиты, — хохочет кто-то.

— Не, Розка знает. Она, значит, вышла меня искать…

— Да иди ты со своей Розкой. Что ж тебе-то, Вась, дадут, сказали?

— Леший их знает. Орден, конечное дело, не дадут. Это они только самим себе дают, по блату, — небрежно отвечает всклокоченный Васька. — Ну, может, грамоту. Они же без меня никак, понял? А ну еще кого хлопнут? Опять ко мне прибегут. Вон наш участковый, Егор Иванович. Строг, стервец. У-у… Мне завсегда говорит: «Вася, ты моя опора. Без тебя, Вася, я никуда».

— Ха! Нашел опору! — насмешливо восклицает кто-то из сидящих за столом.

— Он что у вас, на две ноги хромает и на башку тоже?

Начинается перебранка.

А мне приносят наконец жиденький холодный харчо.

Вот так, между прочим, и возникают слухи. В частности, и от таких вот пропойц. Глупые, вредные, оскорбительные слухи. И только потому, я считаю, что мы сами не даем никакой информации, правдивой, точной, которой привыкли бы верить. Ведь вот о том, что произошло во дворе и в квартире покойного академика, знает уже, наверное, вся округа, а еще через несколько дней будет знать пол-Москвы, по закону прогрессии, как известно. И чего при этом только не напридумает буйная человеческая фантазия, каких только не добавит жутких подробностий и кошмарных фактов, пока не исказит все до неузнаваемости и не заставит дрогнуть самых мужественных и сознательных. А мы продолжаем наивно думать, что если мы ничего не сообщили, то никто ничего и не знает и все кругом спокойно.

Размышляя обо всех этих невеселых материях, я заканчиваю свою трапезу и, закурив, начинаю обдумывать предстоящие дела. Их много у меня, всяких служебных заданий, и вовсе не все они связаны с делом, о котором я вам рассказываю. Ну, а по этому делу мне сегодня надо непременно повидать Виктора Арсентьевича Купрейчика, мужа Инны Борисовны, который так круто обошелся с ее непутевым братцем. Но меня в предстоящем разговоре интересует, конечно, не это. И встретиться нам с Виктором Арсентьевичем лучше всего, пожалуй, в спокойной, домашней, неторопливой обстановке.

Поэтому я из ближайшего телефона-автомата звоню Виктору Арсентьевичу на работу (номер телефона я взял у того же Паши Мещерякова), и мы уславливаемся о встрече. Виктора Арсентьевича мой звонок, как я и предполагал, нисколько не удивляет. За истекшие после кражи дни работники милиции обращались к нему не раз.

Честно вам признаюсь, я, конечно, знал, что эта встреча очень нужна для дела, но всех ее неожиданных последствий я не мог предвидеть.

Итак, около семи часов вечера я звоню, вернее, с силой кручу старомодный звонок в высокой, обитой кожей двери на третьем этаже теперь уже хорошо знакомого мне дома.

Дверь мне открывает седоватый, невзрачный с виду человек, среднего роста, средней упитанности и совершенно незапоминающейся внешности — мелкие, очень правильные черты лица, и никаких особых примет, так, тоже что-то среднее. Таков Виктор Арсентьевич Купрейчик. На нем красивая коричневая пижама поверх белоснежной, расстегнутой у ворота рубашки, коричневые, изящно сшитые брюки и теплые, отороченные мехом домашние туфли.

— Прошу, — говорит мне Виктор Арсентьевич, делая приглашающий жест рукой, и указывает мне на вешалку. — Раздевайтесь.

Из передней мы проходим не в комнату, где я разговаривал с Инной Борисовной, а сворачиваем в узкий коридор и оттуда попадаем в другую комнату. Это, очевидно, кабинет покойного академика, ставший теперь кабинетом Виктора Арсентьевича. Однако прежняя обстановка здесь, как мы говорим, «не нарушена». Громадные стеллажи, набитые книгами, занимают тут две стены, от пола до потолка, возле них на двух овальных, необычайно массивных столах с мощными резными ножками в беспорядке навалены книги и журналы, некоторые даже раскрыты, в других топорщатся бесчисленные закладки. Все это Виктор Арсентьевич, видимо, оставил в неприкосновенности, что, признаться, вызывает уважение, охватывает даже некий священный трепет при входе в такой кабинет.

Третья стена, возле которой стоит огромный кожаный диван, сплошь занята картинами. Я не успеваю их рассмотреть. Они висят плотно, одна возле другой, очень разные по размерам, — пейзажи, портреты, какие-то жанровые сцены, натюрморты. Впрочем, в рядах картин зияют и пустоты. Наверное, это следы кражи. Как это ужасно, черт возьми!

Ну, а дальше, возле высокого окна с плотными шторами, расположен огромный письменный стол, редких размеров, стол, обтянутый посередине зеленым сукном, с красивыми резными тумбами. Стол идеально прибран и почти пуст. Этим он удивительно контрастирует с остальной обстановкой кабинета. Стол, очевидно, — владение Виктора Арсентьевича, это пространство он себе все же отвоевал, решился, расчистил.

Виктор Арсентьевич подводит меня к дивану, придвигает небольшой столик и, попросив секундочку подождать, неслышно исчезает. Я даже не успеваю как следует осмотреться. Кажется, и в самом деле через секунду он возникает вновь, уже с подносом в руках, на котором стоят кофейник, чашки, лимон, сахар, вазочка с печеньем и кувшинчик с молоком.

— Ну, знаете, — улыбаюсь я, — если вы каждого работника милиции будете угощать кофе… Он теперь, между прочим, дорогой.

— Каждого я угощать не собираюсь, — спокойно, даже деловито возражает Виктор Арсентьевич. — Но первое знакомство надо как-то отметить.

Я еще по дороге вспомнил все, что Петя мне рассказал о нем: пытался ухаживать за молоденькой соседкой Гвимара Ивановича Лелей, с которой тот его познакомил; показывал вот эти самые картины сестре художника Кончевского и выдавал себя за знатока. Гм… Что-то больно уж легкомысленно для такого серьезного, сдержанного человека. Что-то не верится, чтобы он вдруг принялся ухаживать за первой попавшейся девчонкой. Та ведь могла и придумать, или Петя, возможно, что-то напутал. После случая с Музой-Шоколадкой я с особой настороженностью отношусь к сведениям, которые мы получаем. Ну, а если все верно, то этот человек, выходит, в разных ситуациях бывает очень разным, и это надо иметь в виду.

— Ну-с, теперь я вас слушаю, — говорит Виктор Арсентьевич, аккуратно и не спеша разливая по чашечкам кофе.

— У вас есть какие-нибудь подозрения относительно этой кражи? — спрашиваю я. — Ведь воры не случайно набрели на вашу квартиру.

— Согласен. Но подозрения…

Он задумчиво отхлебывает дымящийся кофе и качает головой.

— У нас, между прочим, есть подозрение, что кражу совершили приезжие, — продолжаю я, тоже берясь за чашечку с кофе. — Пока, правда, это только подозрение. У вас в доме бывают приезжие?

— Бывают. Изредка, — сдержанно отвечает Виктор Арсентьевич.

— Вам знаком, например, Гвимар Иванович Семанский?

Я чувствую, как настораживается мой собеседник, хотя выражение лица у него по-прежнему устало-спокойное и рука, держащая чашечку с кофе, ничуть не дрогнула. Вот только еле заметно сошлись вдруг тонкие брови и прищурились глаза. Всего лишь на миг.

— Да, знаком.

Он не торопясь ставит чашечку на столик и закуривает, машинально придвигая к себе большую хрустальную пепельницу. И, видимо, ничего больше рассказывать мне не собирается.