— Тебе звонила Светлана, — сдержанно сообщает он.

Петя Шухмин при этом уж обязательно бы подмигнул и отпустил какую-нибудь шуточку в своем духе. Валя же серьезен и деликатен, он себе ничего лишнего в таком случае никогда не позволит.

Я невольно смотрю на часы. Всего лишь восемь.

— Ну что у тебя? — спрашиваю я Валю. — Какая добыча?

Он протягивает мне бумагу, которую так внимательно изучал перед моим приходом.

Валя жуткий педант и аккуратист. И это иногда приносит немалую пользу, хотя многих раздражает и смешит, например Петю Шухмина. Последнее, впрочем, неудивительно. Петя даже галстук не может завязать аккуратно в тех редких и торжественных случаях, когда он вообще вытаскивает его из кармана.

На этот раз Валя составил целую таблицу.

— Вот смотри, — говорит он. — Здесь города, с которыми этот тип разговаривал, это продолжительность разговора в минутах, это номера телефонов, которые он там вызывал, дальше дни и часы, когда происходил разговор. А вот это пустая пока графа, сюда я тебе завтра впишу фамилии лиц, с которыми он говорил во всех городах.

Ну не молодец Валя? Иметь такого помощника одно удовольствие. И если мне нельзя в этом деле работать с Игорем, то лучше Вали никого не придумаешь. У него по сравнению с Игорем есть только один недостаток, ему не хватает инициативы, фантазии, не хватает идей и еще умения заставить фантазировать других. Валя исполнитель, идеальный исполнитель. Получив конкретное задание, он проявит дьявольскую находчивость и дотошность, чтобы его выполнить, но дать задание другому, продумать или, вернее, придумать всю операцию целиком или какой-то новый путь в розыске он, пожалуй, не сможет. Словом, Валя не стратег, он тактик, притом отличный тактик.

Мы начинаем изучать с ним таблицу междугородных телефонных разговоров Николова. За одиннадцать дней, которые он прожил в гостинице, Николов разговаривал с пятью городами. Тут и названные мне Виктором Одесса и Ростов, а также Ленинград, Куйбышев и неведомый Виктору да и мне тоже городок со странным названием Пунеж. Указав на него, Валя говорит:

— Районный центр.

— Очень важно знать, с кем он там говорил, — замечаю я.

— Сделал запрос. Завтра будем знать.

Со всеми городами, кроме Одессы, разговор продолжался три минуты, с Одессой — семь. За счет разговорчивости одесситов, что ли? А вот с Пунежем разговор занял у Николова всего полторы минуты. Рядом с этой цифрой в таблице стоит буква «с».

— Срочный, — коротко поясняет Валя.

Гм… Это уже интересно. Хотя срочность можно объяснить и самой простой причиной: скажем, в этот день Николов торопился по другим делам, а разговор с Пунежем состоялся в два часа дня, или, допустим, вообще сложно было получить с этим городком обыкновенный разговор. И в то же время это означает, что разговор Николову был очень нужен, даже самый краткий.

Я рассказываю Вале о своих подозрениях в отношении Мушанского. Завтра мы покажем его Виктору. А пока что надо сделать еще одно дело, надо срочно запросить все пять городов, не остановился ли в какой-либо из их гостиниц гражданин Николов Иван Харитонович и нет ли его у тех лиц, с которыми он вел переговоры из Москвы. Жаль, что Валя этого сразу не сделал, но и я, давая ему задание, тоже не подумал о таких важных вещах.

Все обсудив, мы расходимся. Валя отправляется на переговорный пункт спецсвязи, а я начинаю звонить Светке. Это, между прочим, совсем не простое дело. Светка страшно любит болтать по телефону с подружками. Когда это происходит при мне, я не устаю поражаться обилию тем, которые они находят. Словом, я звоню безостановочно, когда-нибудь Светка должна же сделать перерыв.

Вскоре мне все-таки везет, и я дозваниваюсь.

— Витик! — радостно восклицает Светка. — Скорей приезжай, я тебе кое-что расскажу. И вообще я жутко соскучилась. Знаешь, сколько я тебя не видела? Но ты не устал?

Нет, я конечно, не устал. Я мгновенно натягиваю пальто, хватаю шапку и собираюсь уже погасить в комнате свет, как вдруг замечаю неубранную бумагу на столе. Это Валина таблица.

Ничего не поделаешь, придется задержаться. Я спешу достать из сейфа тонкую папку с делом Николова и так порывисто раскрываю ее, что оттуда вылетает маленький листок бумаги и, кружась, падает на пол. Я сразу узнаю непонятные расчеты Николова, хотя листок падает цифрами вниз. Я наклоняюсь за ним и внезапно вижу на обратной его стороне какие-то неясные, путаные линии.

Это меня так заинтересовывает, что я, в пальто и в шапке, подсаживаюсь к письменному столу и зажигаю лампу. Но, как только я придвигаю ее ближе, линии на листке исчезают. И тогда я догадываюсь, что это оттиск какой-то записи на предыдущем листке, ведь тот, который я держу в руке, вырван из записной книжки, у него неровно лохматится только один край.

Тогда я отодвигаю настольную лампу как можно дальше, гашу яркую лампу под потолком, и теперь в косых лучах света довольно отчетливо проступают… буквы!

И вот я с трудом, правда, но все же разбираю оттиск какой-то записки. Я даже выписываю на чистый лист бумаги отдельные, угаданные мною слова. Их немного, их всего четыре. Но смысл, странный и жутковатый смысл их, постепенно доходит до меня. Я торопливо смотрю на часы. Поздно! Поздно мчаться в научно-технический отдел управления, где специалисты прочтут всю записку, от начала до конца. Кузьмич тоже уехал уже. Значит, все откладывается до завтра.

Да в цепи розыска появился ток, теперь она под напряжением. Теперь розыск, как мне кажется, приобретает ее только смысл, но и прямую, неотложную необходимость. И Я с необычной бережностью укладываю бумаги в папку и запираю ее в сейф. При этом я замечаю, как от волнения у меня чуть-чуть дрожат руки А перед глазами все еще стоят выписанные мною слова: «…сволочью… кончат… соберутся все».

И вот я снова на улице. Погода совсем не кажется мне такой отвратительной, как два часа назад, хотя пронизывающий ветер больно сечет лицо мокрым, даже каким-то остекленевшим снегом.

Вскакиваю в троллейбус, теперь уже полупустой, и удобно устраиваюсь около окна. Проклятый троллейбус, конечно же, ползет черепашьим шагом, хотя теперь, когда кончились часы «пик», он, кажется, мог бы двигаться и побыстрее. Счастье еще, что мне не надо делать пересадок и остановка у Светкиного дома.

Дверь мне открывает ее мама, Анна Михайловна. Они живут вдвоем, отец Светкин умер давно, когда Светка была еще совсем маленькая. Потом, правда, был отчим, но недолго. В общем, не сложилась жизнь у Анны Михайловны, и это несправедливо, потому что она чудесная женщина.

И ее все любят, ее просто нельзя не любить, столько в ней доброты и жизнерадостности, хотя она далеко не здоровый человек, болезненно полная, с больными отекшими ногами, а сердце то и дело сдает. Папа ей не раз предлагал лечь к нему в клинику, но Анна Михайловна только отмахивается. Я ни разу не слышал, чтобы она на что-нибудь жаловалась и у кого-нибудь лечилась. Просто возмутительная беспечность. Но поделать с ней ничего невозможно.

Зато она непрерывно волнуется за всех окружающих. По любому поводу. Когда Света, например, задерживается на работе, Анна Михайловна звонит мне, тоже, конечно, на работу и шутливым тоном спрашивает: «Витик, можно уже начинать волноваться?» Но, как известно, в каждой шутке лишь доля шутки. Я в таких случаях решительно говорю: «Рано. Позвоню, когда надо начинать». Хотя прекрасно знаю, что через пять минут Анна Михайловна, ее выдержав, отправится встречать Светку на улицу. В любую погоду. Такой уж она человек.

Светка обожает ее. И я, между прочим, тоже. Кажется, она мне понравилась даже раньше, чем Светка. По крайней мере, так утверждает мама, вспоминая, как я первое время рассказывал об этом семействе. Еще тогда она, смеясь, спрашивала: «Ты, собственно говоря, за кем там ухаживаешь?» Словом, дай бог всем такую тещу, какая будет у меня.