Пропала буква
На мне вишневая «обезьянья» кофта – курма[28]. В ней мне держать экзамен. Я уверен, провалюсь и домой возвращаться нечего думать.
«Я уеду за-границу, так раздумываю, там начну новую жизнь с чужим языком и никогда там не буду своим».
Паяц прыгал, ужимался, строил нос и поддаваясь мне, ускользал из рук змеей.
И я узнаю в нем автора «Матерьялы по истории русского сектантства», том сверх тысячи и примечания.
Угомонясь, он подал мне польскую газету: «Литературное обозрение».
«О Кондратии Селиванове[29], непревзойденном богоборце, а вот о вас небогоборческое!» Он ткнул пальцем в мелкий текст.
И сразу мне бросилось в глаза, что всюду напечатано вместо Ремизов – Емизов.
«А буква «р» пропала, сказал он, не взыщите».
И я замечаю, что по мере чтения отпадают и другие буквы. В моем «Ремизов» нет ни «м», ни «и». И остается один «зов».
«Кого же мне звать, думаю, и на каком языке?»
И тут мальчик – песья мордочка, фурча завернул меня в скатерть с меткой «зов».
Я тихонько окликал и уселся на «воз». И еду. Спокойно и тепло: телега-то оказалась с наВОЗом.
В клетке
Есть у меня еще обезьянья зеленая курма, тоже из драпировки, летняя. И отвалился рыжий кусок, висит, а на хвост не похоже. Вглядываюсь – да это письмо воздушной почтой, а подвел к самым глазам и вижу, никакое письмо, а самая настоящая клетка – канарейки с чижиками в таких скачут.
«Живая с Марса!» говорит кто-то, лица не видно, как в трубе ветер, грубо с подвоем.
Не переспрашивая, добровольно влез я в клетку, закрыл за собой дверцы и не могу решить, куда лететь: вверх – разорвет, а вниз – раздавит.
Тонкая жилистая рука протянула мне белую бобровую колбасу, фунтов двадцать, длинная, как рука, а называется «баскол».
«Лети, говорит, не бойся, в Баскол».
И я полетел.
25 сантимов
Я начинаю пальцами сдирать с себя кожу: слой за слоем и совсем не больно. Но где-то, до чего, казалось мне, не добраться, глубоко жжет.
И я спрашиваю:
«Что это – совесть?»
И с потолка мне 25 сантимов. Я протянул руку и поднял – какой огненный груз.
Бритва
Пасхальная заутреня. Церковь переполнена. От свечей туман. Иду по аллее. Легкая весенняя зелень, деревья в цвету. И все летит. Не остановить. И горечью со дна: «и все пройдет».
Он подает безопасную бритву, я принял ее за топор, такая большая, и не беру: «не моя!», а чашку я взял.
«Все равно, сказал, ни тем, так другим, не подавись».
И я выпил – какой крепкий сок. И слышу шаги: возвращались из церкви. И я пожалел, что не дождался конца.
«И не будет конца!» сказал он и подал мне тонкую шпагу.
Но это была не шпага, а складной стул острый как бритва. А один из священников оказался переодетый чорт.
Светящаяся мышь
Он подкрался сзади и клюнул меня в затылок. Мы переезжаем на новую квартиру. Вещей не надо перевозить, они сами устроются.
«Переезжать на новое место, все равно, что родиться».
«Или умереть!»
Она обогнала меня, в ее руках светящаяся мышь, как фонарик. По ее фонарику я и вошел в новый дом.
Смотрю через стеклянную дверь: она притаилась в сенях со своей мышью. Я к ней. И не успел ни о чем расспросить, как застегнула она меня на пуговицу к своему пальто:
«Уходите, говорю, со своей мышью. И так забот у меня довольно, а еще и убирать за мышью!»
А она только смотрит: без меня ей теперь никак не уйти, и мне без нее не обойтись. И я различаю в ее лице два лица: одно виноватое и другое – резко светящаяся мышь.
Под автомобилем
Прямо мчится на меня автомобиль. И я почувствовал, как по голове лязгнули колеса. И ничего – одна расплывшаяся клякса.
Изволь подыматься!
А вижу, очень высоко, не сосчитать этажей. И все-таки полез. Но сколько ни лезу, все топчусь на одном месте – куда-нибудь выше, никак. Я попадаю на запасные лестницы и спускаюсь к главной, откуда начал. И замечаю, что голова у меня приставная, висит на ниточке.
Серебряное кольцо
Под деревом яблоки. Я поднял серебряный налив.
«Нельзя», говорит.
И я отвечаю: мой голос серебром на весь сад:
«Нельзя! нехорошо говорить «нельзя!»
«А мы много покупаем, отозвались из малинника серебряные пищалки, и так много покупаем, поднять нельзя».
«Опять, говорю, нельзя!»
На грядах ягоды, как стеклом залиты, блестят. И серебряные кусты в ягодах.
«Сварить варенье, думаю, густое, ножом режь, да без сахару нельзя».
«Нельзя! перебивает садовник в зеленом фартуке, а я ваше серебряное кольцо продал, у меня зуб выпал, иначе нельзя».
Зонтик
Бело-голубая искра пронзила меня. И я увидел: она вся в черном, в руках черный шелковый зонтик, длинная тонкая ручка. Зонтиком она пырнула мне в ногу. И я пригвожден к полу.
«Что значит красные губы?» спрашивает она.
«Я плохо вижу, говорю, но я слышал, красные у вампиров и когда...»
Тут подбежал какой-то с улицы, ухватился за зонтик, тащит из меня.
«Нет, отбиваюсь, теперь он мой!»
И видя, как я охраняю зонтик, она превратилась в вешалку. И зонтиком я повис на ней.
Загвозка
Поднялся на верхотуру к доктору глаза проверить. А на дверях дощечка, мелом: «Расскажите, как вы это делаете» и тут же нарисован гвоздь, грибная шляпка, и больше ничего, понимай, как знаешь.
И как буду я у выхода на улицу, стукнулся головой о дверь, темно, и очутился на плите. Ничего особенного, только ногам горячо, да со сковородки в лицо пышет и шипит неприятно с брызгом. И потому что я зажмурился, попал в сад.
В саду после плиты прохладно, столик и на столике тарелка: наеденные макароны.
«А наел, говорят, П. П. Сувчинский[30] и показывают, вот и ноты и палочка, а сами они вышли».
«Все-таки когда-нибудь вернется, думаю, не век сидеть, не с удочкой пошел».
И я решил, попробую макароны пока-что, потянулся с вилкой, да рукавом задел за скатерть. И тарелка на пол. А Сувчинский идет, кулек тащит апельсины.
«Пока вы тут рассиживались, сказал он, я наловил вон сколько, и все без косточек».
Пустая комната
В глаза мне укрепили электрический провод. И я тяну за полотенце. А там кофий в чашечках и фотографические карточки.
Какие замечательные лица! Двуносые, трехглазые, уши-щупальцы, лягушки на паучиных ножках, зубатый лоб и, как ожерелье, песьи языки. Что еще придумать, все есть и в натуральную величину.
Но какой-то с карточки выхватил у меня из рук альбом.
«Куда, кричу, я не доглядел!»
И отворяю дверь. Прислушиваюсь.
«Кто там?» спрашиваю.
«Там-там»? поблескивая вспыхивает электрический провод.
И я иду. Пустая комната. А сзади точно кто-то хватает меня за ноги, а остановиться не могу.
28
вишневая «обезьянья» кофта – курма. (см. также ниже: «...зеленая обезьянья курма...») – Ср. воспоминания Н. Кодрянской о своеобразии ремизовской манеры одеваться: «Алексей Михайлович необычайно застенчив, и вдруг эти его расшитые шелком тюбетейки, диковинные вязанные платки, цветные кофты, пестрые «шкурки», как он их называл. Весь этот маскарад, я думаю, был не только выражением любви к краскам, но и желанием укрыться под красочным нарядом от чужих равнодушных глаз. <...> Вспоминаю, как А. М. ходил в префектуру подавать прошение о возобновлении картдидантите. <...> ...Было холодно, и он оделся не совсем обычно: поверх пальто закутался в длинную красную женскую шаль, перевязав ее на груди, как это делают бабы, крест-накрест; на голову надел еще вывезенную из России странной формы высокую суконную шапку, опушенную мехом. Сгорбленный, маленький, в очках, с лохматыми, торчащими вверх бровями, в невероятно больших калошах, зашагал в префектуру. В руках нес прошение на гербовой бумаге, расписанное им самим и разукрашенное разными заставками и закорючками: без сомнения, самый удивительный документ, когда-либо поданный в парижскую префектуру» (Кодрянская Н. Алексей Ремизов. С. 16).
29
Селиванов Кондратий Иванович (ум. 1832) – крестьянин Орловской губернии, основатель секты скопцов. Упоминаемое здесь «непревзойденное богоборчество» связано с его идеями, зафиксированными в книге «Страды» (род автобиографии, записанной учениками). «Кондратий Селиванов, сам имевший на себе три печати (трижды оскопившийся – «без всякого остатка»), предлагает людям всемирное оскопление – звери и птицы пускай себе топчутся. И уж, само собой, после такой операции место Вседержителя Творца опрастывается – делать Ему больше нечего: человек не плодится и не множится, а главное и не нуждается, и не надо никаких соловьев, ни майских, ни осенних – при перелете птиц – искушений; у оскопленного человека свой независимый мир: дар пророчества и дар восторга» (Ремизов А. Иверень. С. 278—279).
30
Сувчинский П. П. (1892—1983) – музыковед и философ-евразиец. Близкий знакомый Ремизова, благодаря которому писатель публиковался в евразийском журнале «Версты» (1925—1928).