Парис сходным образом переместился в сторону двери:

– Я... Я не...

– Ты сказал...

– У меня есть... Я знаю кое-кого, кто мог бы... Дай мне поговорить с ним.

– Постой-ка!

– Я просто с ним поговорю.

Парис начал спотыкаться, захромал, утратив координацию движений и мыслей. Его голова была занята цифровым плеером, мертвым Яном и словом, произнесенным Никелем, – "миллионы". Его тело сосредоточилось на том, чтобы выбраться к чертовой матери из магазина. Итогом явилось перемещение Париса в эпилептическом танце из задней комнаты в основную. По пути была задета полка. Бутлеги с голливудским дерьмом – очередным голливудским дерьмом – разлетелись по полу.

Вослед бегущему по улице Парису несся голос Никеля: "Парис... Парис!"

Осознав потерю. Никель крикнул: "Проклятье!"

За то время, пока Никель голосил, а Парис сметал все на своем пути, лишь однажды помойная девица с перманентом на грязно-белых волосах оторвалась от журнала. Чтобы минутой позже вернуться к напряженно-трудолюбивому разглядыванию обалде-е-е-н-ных фоток.

Разгоралось утро.

Солнце выходило на второй раунд своей ежедневной борьбы со смогом. Оно проигрывало. Оно выбивалось из сил. Оно рвалось за серые прокопченные шторы, нависшие над городом и превратившие его в оранжерею. В центре намечалась жара. В Долине намечалось адское пекло.

Вот для чего готовил всю свою восьмимиллионную мощь организм Лос-Анджелеса: жара, что делать с жарой, как дожить до заката, как уснуть в жаркую ночь. Как заново переносить жару завтра. О чем организм Лос-Анджелеса не особо заботился, так это о брошенных машинах под эстакадами, например, о конкретной машине под конкретной эстакадой – о машине, из которой торчал труп Альфонсо.

А вот Омар с Кенни думали как раз об этом – о машине, о трупе Альфа. Кровь у него застыла, больше уже и не лилась, прекратила подделываться под живую.

– Эта тачка, да? – говорил Кенни. – Как Мартин описывал.

Омар кивнул.

– Допрыгался, что у него товар увели. Хоть бы разок не облажался. – Показал на "континенталь": – Недалеко ушел.

Омар приблизился к трупу и произвел детальный осмотр. Он знал толк в трупах, с малых лет практикуя изучение тел убитых, ежедневно предоставляемых городской молодежи Лос-Анджелесом.

– Трупак вроде.

– И чего дальше, бля? – сказал Кенни громко и строго. Он говорил громко и строго, когда рядом не было Дэймонда. Он говорил еще громче и еще строже, когда рядом был Омар. Тихий и смышленый, Омар остался в школе после десятого класса, потому что на общем фоне был самым настоящим гением. По части тихости и смышлености Кенни сильно уступал Омару. И до дикции Омара, которому в детстве не расколошматило пулей глотку, Кенни было далеко. Он мог только издавать много шума и старался делать это как можно уверенней, чтоб его никто не заткнул. – Завалил двух людей Дэймонда и ушел с товаром. Ну трупак, дальше-то что?

– Я говорю: трупак.

Кенни издал звук "пхххх" и замахал рукой, желая разрушить логические построения Омара.

– Они их взяли за жопу, но одного не замочили. Он свалить успел. А если один свалил, значит, тут вообще никакого ширева не может быть. Нам ведь ширево нужно, а тут какой-то трупак, мать твою.

– Они не думали, что на них наедут. Все в последний момент накрылось. Дэймонда какая-то мелкота кинула, они хотели чуть-чуть наркоты у Мартина вырубить. Они, наверное, вообще не просекают, сколько отхватили.

– Не в том дело. Эти мудаки, которых Дэймонд послал, крупно лажанулись. Когда отвозишь товар шефа его партнеру, ты должен понимать, что можешь крупно лажануться, на стволы попасть. – Омар излагал так, будто вел воскресный семинар по теории группового изнасилования. В своем фирменном – жестком и крутом – стиле он продолжил лекцию: – Вот говенная работенка: срамную наркоту караулить. Ты должен быть готов на лажу сесть. По улице любой лох без напряга ходит. А нашему на лажу сесть в два счета.

Омар продолжил осмотр места происшествия, обследовал машину.

– На заднем сиденье истек кровью на хрен. Кто-то его сюда привез.

– Кто-то круто влип. Увести товар Дэймонда. Дэймонд сильно рассердится.

Став тихим и торжественным, Омар посмотрел вокруг, увидел испещренные граффити стены эстакады. Брошенные машины. Дохлая собака, скопище мух. Он прикрыл глаза, и ему стало ясно кое-что еще.

– Беда настает. Она на подходе. Я чую ее, как летний шторм. Ага. Беда настает, и... пахнет местью.

Кенни громко, строго:

– Ну и пусть.

Ранний выпуск "Лос-Анджелес таймс" вышел достаточно поздно, чтобы поместить материал о короткой жизни, сомнительной славе и загадочной смерти Яна Джермана. Парис купил газету, кинув четверть доллара парнишке-газетчику, стоявшему за лотком на улице.

Парис пробежал статью, его мозг вбирал лишь те слова, которые требовались: Мертв. Удобрение. Агент. Чэд Бейлис. Континентальное агентство талантов. После чего газету оставалось только выбросить.

Идеи, великие идеи взрывали мозговые оболочки Париса. Идеи, порожденные единственным словом Никеля: "миллионы". Оно рассеяло в прах все прочие мысли Париса, оставив только одну: "Сделай это. Сделай ради нее".

В конце улицы телефон-автомат. Парис ринулся к нему, выгребая из кармана мелочь.

Чэд обрабатывал зубами ноготь большого пальца. Покусывал его, машинально подравнивал, подгрызал. Он отменил все встречи, не отвечал на неизбежные звонки из "Вэрайети" и "Репортера", чтобы провести утро наедине с собой. Пробыв десять минут в одиночестве, Чэд начал подозревать, что попал в крайне малоприятную компанию. На одиннадцатой минуте уединения он осознал, что обработка ногтя – единственный род занятий, спасающий его от полного одурения.

Интерком прожужжал, как полицейская сирена, и Чэд вздрогнул, будто это в самом деле была сирена. Он хлопнул по аппарату кулаком, и пластмассовый прибор запрыгал по столу, как отшлепанная собачонка.

– Чэд?.. – Секретарша Джен – ее голос из динамика.

– Что?

– Чэд?

Чэд колотил пальцами по кнопкам, пытаясь реанимировать Интерком. Слабоумие, абсолютная беспомощность: дебил, пытающийся напечатать Шекспира.

– Что?

– Алло?.. Чэд?..

Вопль: "Что!" Крик: "Что!" Джен услышала. И закричала – только не в трубку, а через дверь:

– Я... Тебя Парис по два-три.

– Парис? Какой Парис?

– Он не сказал фамилию. Он велел передать тебе, что у него есть то, что осталось от Яна. Как он странно сказал, да? "То, что осталось от Яна". Я тебе скажу, что я думаю. Я, если хочешь знать, думаю...

Джен пустилась в рассуждения о том, что Парис, вероятно, работает на "Глоуб", или на "Стар", или, хуже того, на журнал "Пипл" и хочет развести Чэда на интервью. А может быть – на эту мысль ее навела реплика "то, что осталось от Яна", – Парис чокнутый фанат Яна или его любовник, она ведь всегда была уверена, что Ян – пед, несмотря на все обвинения в совращении малолетних дурочек, которые...

Чэд ничего этого не слышал. Его секретарша лишь создавала вербальный фон. "Парис, – мысленно проговорил он. – Парис". Еще раз.

И тут он понял. Руки зашарили по карманам. Именная бирка. Нашел. Когда Чэд вытаскивал бирку из кармана, ему в палец вонзилась булавка. Имя: Парис.

– Соедини.

– Что?.. Алло?..

– Со мной, черт возьми, соедини его!

Джен поняла.

– Алло?.. – из динамика раздался голос, на этот раз мужской.

Чэд нащупал трубку:

– Алло?

– Это Чэд Бейлис?

– Да. А вы Парис?

– Ага.

Пауза. Тяжелое, прерывистое дыхание сквозь заросли оптического волокна.

Напротив Париса, на другой стороне улицы, разговаривали парень и женщина. Просто стояли, разговаривали. Потом парень достал из кармана пушку. Неожиданно достал и показал женщине – точно так же он мог бы показать ей часики на цепочке. Он ничего ей не сделал, показал, и все, так что Парис не сумел определить, показал он женщине пушку, чтобы напугать ее или чтобы произвести впечатление. Может, он показал ее, просто чтобы показать, показал, как бы говоря: "Эй, ты знаешь, что в этом городе такая штука у любого имеется? Вот и у меня есть". После чего парень сунул пушку обратно в карман, и они с женщиной пошли дальше. Чэд спросил: