Скукожившийся, перекошенный Чэд – человек, попавший в нежные объятия паралича.

– Господи... Господи, это что, так сложно? Это что, так сложно понять? Вы заходите в каждый гастроном двадцать четыре, семь в городе, пока не находите там служащего по имени Парис. Вот что вы делаете.

– В каждый гастроном "двадцать четыре, семь"? – Джей сделал ударение на слове "каждый".

– Сколько Парисов работает в гастрономах "двадцать четыре, семь"? – Чэду полшага до белой горячки. – Это просто... Это же так просто.

– Ну найдем мы этого гуся, дальше что?

– Приведете его ко мне. Короче... тащите гада сюда. – Чэд сжал кулаками виски, пытаясь сдержать нарастающую агонию. – О черт, совсем меня довели.

Маркус и Джей восприняли это как команду. Метнулись к двери. Чэд, в ужасе:

– Маркус!

Маркус обернулся и увидел Чэда – обмякшего, дрожащего: мертвенно-бледная рука, простертая в его сторону.

– Не подведи меня, Маркус. Пожалуйста, не подведи меня.

Джей с Маркусом спустились в гараж.

Джей, передернувшись:

– Кое-кому сегодня антидепрессантов не хватило.

Парень-мексиканец в красном пиджаке подогнал "ауди" Маркуса. А4. Круче "бимера" и на несколько тысяч дешевле. То есть Маркус был не дурак. Двое лакеев Чэда сели в машину и отправились на поиски гастронома "24/7".

Чэд сидел в своем офисе, дверь была заперта, верхняя часть туловища распластана по столу, голова прижата к дереву так, что лоб начал скользить на пленке пота, вытекающего из пор.

– Мне нехорошо, – скулил он. – Мне нехорошо.

– Нет же, Чэд, тебе хорошо, – отвечала Анджела.

Анджела явилась к Чэду без предупреждения, запросто, как обычно, в ту самую минуту, когда была нужна ему позарез.

Анджела была самой красивой женщиной, какую только мог вообразить Чэд. Анджела была черная. Не светло-черная и не из тех, что только называются черными. Она была черна, как вечная ночь, черна, как первичный хаос. Черна до того, что, казалось, светится, отражая все чужеродное ее существу.

Анджела была самая физически совершенная женщина, какую только мог вообразить Чэд. Ее безупречная фигура легко угадывалась даже под стильным деловым пиджаком и юбкой – белой, контрастирующей с черной плотью Анджелы. Пиджак был узкий. До того узкий, что обтягивал мышцы по всему контуру ее тела. Очерченные под тканью руки. Торчащие, а не обвисшие груди. Овальные бедра и крепкие икры, затянутые в чулки, – белые, как и весь ее костюм; Чэд знал, что эти чулки обрываются под самым пахом – там, где помещается сердце ее женственности. А выше белых чулок, под белым костюмом? Чэд был уверен, во всяком случае, представлял, что трусы и лифчик на Анджеле такие же белые и в два раза эротичней.

При мысли о ней Чэд почувствовал слабость.

Слабость его одолевала.

– Мне нужно прийти в себя, Анджела. Ты... ты полечишь меня?

– А чем я обычно занимаюсь? – Она говорила глубоким шепотом. Если бы не чувственность, по голосу ее можно было принять за плохо проснувшегося мужчину.

– Почему мне так паршиво?

Она коснулась черной рукой его груди. Легонько погладила ее. Слегка помассировала.

– Это все твое сердце. Холодное, черствое и насквозь больное.

Чэд, с пафосом:

– Это все мое сердце. Это потому, что я тебя люблю.

Ей стало смешно: Чэд вообще ничего понять не способен.

– Ты не любишь меня. Ты любишь то, что я тебе даю.

– Я тебя люблю. – Он умолял ему поверить. Анджела знала лучше. Совесть Чэда говорила ее устами:

– Ты любишь мои прикосновения. Ты любишь то, что от них чувствуешь. – Она запустила пальцы в его шевелюру. – Так любишь, что готов ради этого на все. Ты врал, мошенничал и воровал ради этого.

– Ради тебя. Это все ради тебя...

– Сколько денег компании ты на это истратил? Сколько?

Чэд подумал обо всех чеках по роялти "Воли инстинкта", которые он выписал сам себе, обо всех подложных займах "Воли инстинкта", которые он записал на счет группы, дабы покрыть свои махинации – так, чтобы никто ни из группы, ни из агентства не прознал, что он прикарманил деньги. Никаких крупных чеков. Небольшие суммы. Вычислить их почти невозможно. Несколько сотен здесь, пару сотен там. Все покрывали миллионы, лившиеся от такой супергруппы, как "Воля инстинкта". Но если снимать регулярно, из месяца в месяц, из года в год, то общая сумма может составить...

– Несколько сот... тысяч... Больше.

– Больше трехсот тысяч долларов. – Она с удовольствием произнесла эту цифру. – Ну конечно, ты меня любишь.

Анджела указала на стол Чэда.

Чэд посмотрел.

На книге записей, между ключами от "бимера" и бутылкой воды из Эвианского источника во французских Альпах, лежало гладкое зеркало, бритва из нержавеющей стали и пакетик хорошего размолотого кокаина.

От одного взгляда на эти три предмета Чэд едва не оргазмировал. Это тебе не крэк какой-нибудь и не надоевшая марихуана. Убойнейший продукт. Чистая классика. Все равно что рвануть на предельной скорости по встречной полосе.

Чэд Анджеле, тяжело дыша:

– Ты нужна мне.

Его страстность не произвела впечатления на Анджелу.

– Тебе был нужен Ян. Он был нужен тебе, чтобы сделать новый альбом. Тебе были нужны деньги с нового альбома взамен тех, которые ты украл.

Беспощадное обвинение звучало в ее тоне. Угрюмый, всевидящий, всезнающий серафим.

Совокупная мощь свидетельства и обвинения сломила Чэда, плечи его поникли, глаза увлажнились.

– О господи. Я собирался вернуть, – выдавил он. – Честное слово.

– А теперь тебе нужна кассета. Без этой кассеты ты пустое место, тебя ждет крах.

– Нет... нет...

Анджела высыпала кокаин на зеркало.

– Вывести тебя на чистую воду теперь для них – дело времени.

– Ты же все равно будешь приходить ко мне. – У него пошла слюна при виде кокаина. – Даже... даже если у меня ничего не останется, ты будешь приходить ко мне?

Бритва. Кокаин, разделенный на аккуратные тонкие дорожки.

– Ой, Чэд. Перестань думать о таких ужасных вещах.

– Я устал. – Чэд уже чуть не плакал. – Как же я устал.

– Ладно, малыш. Дай я все улажу.

Анджела намотала на пальцы волосы Чэда и повернула его голову к зеркалу. Чэд втянул в себя порошок. Мощный вдох. Кокаин влился в кровь, наделил Чэда силой, крепостью, уверенностью и другими суррогатами витальности.

– Я люблю тебя, Анджела.

– Люби меня сколько влезет... пока платишь деньги.

Со стороны Огден-стрит, что в исконно еврейском районе Фэрфэкс, можно видеть "Телевижн-сити" – комплекс Си-би-эс, в котором Си-би-эс штампует пачками "Си-би-эс-шоу". Весьма детально можно видеть успех, блеск и прочие атрибуты шоу-бизнеса.

Этот вид, этот угол "Телевижн-сити" со стороны Огден, был ближайшим из доступных Парису уголков того мира.

До прошлой ночи.

До тех пор, пока он не подвез какого-то белого хмыря, оказавшегося крутожопым рокером. Пока он не спер у этого крутожопого рокера какую-то кассету. Пока крутожопый рокер не покончил с собой. И так далее, по правилам домино, вплоть до сего момента.

Его квартира, та самая, которую он делил с Бадди, как любая другая квартира на этой улице и в этом районе, была четверная или как там это называется. То, что задумывали как нормальный дом, а потом раскромсали на четыре идиотских отсека.

Войдя в квартиру, Парис подошел к холодильнику и допил остатки мускатной шипучки "A&W", о которой мечтал с предыдущей ночи. Париса удивило, что мускатная шипучка "A&W" как-то сама собой оказалась праздничным напитком. Когда он открывал банку, он был маленьким человеком, а теперь он, наоборот, большой человек. В будущем, размышлял он, когда настанут славные времена – а они настанут, братишка, еще как настанут, – так вот, эти славные времена он тоже будет обмывать "A&W". И не нужно будет жаться над каждой банкой. Дела налаживаются, ветер переменился... Черт возьми, ждать осталось недолго – и совсем скоро он с кайфом откупорит новую банку.