Это неправда! Последняя, настоящая радиограмма с теплохода — та, которую однажды показал ей Леонид Борисович Гордеев, — изъята. Так нужно!

«Пойми, отец, так нужно!» — шепчет Галка. Кутаясь в воротник легкого пальто, она идет против колючего холодного ветра; идет по безлюдному проспекту лейтенанта Шмидта, мимо обгоревших, разрушенных домов с пустыми глазницами выбитых окон; идет по развороченной снарядами мостовой; идет по израненному, опаленному пожарами родному городу.

В ее сумочке лежат пачки иностранных денег, золотые браслеты, бриллиантовые серьги. Завтра ей домой тайком принесут модные платья, английские костюмы, французские туфли. Завтра Галка перестанет существовать. Появится внучка потомственного русского дворянина, дочь непутёвого красавца капитана, не дожившего до «лучших времен», — Галина Алексеевна Ортынская. Так нужно!

В сумерки Галка вышла из дому и долго сидела в палисаднике у самой ограды, чутко прислушиваясь к отдаленной ружейно-пулеметной стрельбе. Уже совсем стемнело, когда в конце улицы раздались шаги людей. За железными прутьями ограды Галка различила силуэты. И хотя люди шли в темноте молча, не соблюдая строя, она сразу поняла, что идут бойцы. Они шли к порту. То тут, то там вспыхивали огоньки самокруток, глухо стучали по мостовой солдатские ботинки. Звякнул чей-то котелок, кто-то зло выругался. И опять — безмолвие. Только дробный стук тяжелых ботинок по мостовой. И вдруг совсем рядом чей-то громкий шепот:

— Значит, драпаем, Лева?

— Иди к черту!

— Нет, ты скажи, почему мы уходим?

— Приказ такой.

— А в приказе говорится о тех детях, женщинах и стариках, которые в городе остаются?

— Да что ты, кашалот, из меня душу тянешь?! Отойди! А то по башке дам!

И снова молчание. Только глухой стук шагов.

Уходят… На какое-то мгновение Галке становится страшно. Уходят свои — товарищи, черноморцы, бойцы ее армии. Может быть, уже этой ночью в город войдут фашисты. «Сверхлюди» — безжалостные, наглые, опьяненные победой. Так они входили в Прагу, Варшаву, Париж… Впрочем, не совсем так. Десятки тысяч солдат в серо-зеленых мундирах навсегда остались лежать среди скал Корабельного поселка, у подножия Турецкого кургана, на подступах к Западному предместью…

Галка вспоминает слова Зарудного: «Битва за город не окончена. Она продолжается там, где сражаются наши армии; там, где сейчас сподручнее бить врага. В самом городе мы тоже не складываем оружия. Ни на день, ни на час, ни на минуту оккупанты не найдут здесь покоя. И в том мы клянемся нашему народу!»

Такую клятву дала и она — комсомолка Галина Ортынская.

На фасаде общежития мореходного училища — приказы немецкого командования, еще влажные от клея. Крупным жирным шрифтом — обращение начальника гарнизона и порта вице-адмирала Рейнгардта. Адмирал поздравляет жителей с освобождением от «большевистского ига» и призывает население к спокойствию. Он не скупится на пышные фразы и заверяет граждан, что немецкое командование в самый короткий срок нормализует жизнь города. Чуть пониже адмиральского обращения шрифтом помельче — приказ начальника полиции. Начальнику полиции чужд высокий «штиль» адмирала — в приказе коротко и ясно говорится о мероприятиях немецкого командования по «нормализации» жизни города: всем военнослужащим Красной Армии и коммунистам в двухдневный срок явиться в помещение крытого рынка; комсомольцам в тот же срок зарегистрироваться в городской управе; евреи переселяются в гетто; в городе вводится комендантский час; все огнестрельное и холодное оружие подлежит немедленной сдаче в комендатуру; въезд и выезд из города, а также выход рыбаков в море на ловлю — только по особому разрешению; за неисполнение вышеуказанного — расстрел на месте.

Несколько женщин, подросток в тельняшке под распахнутой курткой и сутулый, неопределенного возраста мужчина в старомодном сюртуке читают обращение и приказ.

— Немец порядок любит, — замечает мужчина в сюртуке. — Ему главное — не прекословь. Страсть как не терпит возражений.

— У Кривенков из двадцать первого дома девочку четырнадцатилетнюю солдаты испоганили, — говорит пожилая женщина в платке. — По-вашему, значит, тем солдатам тоже возразить нельзя?

— Конфуз у любой власти случиться может, — поучает мужчина. — Только злить ту власть все одно не следует.

Галка проходит мимо мужчины и как бы невзначай толкает его плечом. Мужчина шарахается к стене. Испуганно таращит глаза.

— Пардон! — небрежно роняет Галка. — Я хочу объявление посмотреть.

Женщины молча и недоуменно разглядывают девушку — в модном пальто и туфлях на необыкновенно высоких каблуках. Мужчина в сюртуке, кряхтя, потирает ушибленный бок, но тоже молчит. Галка чувствует на себе пристальные взгляды, однако делает вид, что ее интересуют только приказы.

К общежитию мореходного училища подкатывает мотоциклет с коляской. За рулем — немецкий солдат, в коляске — плотный широколицый человек в темной тужурке с черными погонами. Широколицый вытаскивает из коляски ведерко с клеем, идет прямо на небольшую толпу. Все расступаются, а мужчина в сюртуке быстро срывает свою фуражку и кланяется.

— Ивану Корнеевичу, наше почтение.

Широколицый с достоинством кивает головой. — «Полицай» — слышит Галка шепот пожилой женщины.

Под немецкими приказами полицейский наклеивает какой-то новый листок.

— Распоряжение бургомистра господина Логунова, — поясняет он. — Насчет частной торговли. Значит, кто коммерцию открывать собирается — милости просим, только полицию о том известите.

Худощавая женщина читает вслух:

— «По распоряжению немецкого командования сего числа я назначен бургомистром города…»

«Логунов?! Неужели — Альберт Иванович? — думает Галка. — Может, однофамилец?»

Она уже подходила к дому, когда ее окликнул толстый, похожий на колобок мужчина. Это сосед Ортынских — Крахмалюк, бывший саксофонист из ресторанного джаз-оркестра, недавно выпущенный из тюрьмы, где он сидел за спекуляцию. Круглое безбровое лицо Крахмалюка расплывается в улыбке.