— Я могу набрать два десятка, но не более.

— Но, месье, мне известно, что здесь у вас, по меньшей мере, двести человек. Я видел вчера утром как минимум, пятьдесят построившихся внизу во дворе.

— Они были здесь, месье, — чуть не плача ответил се-нешал, воздевая руки и опершись всем телом о стол. — Были. Но, к сожалению, беспорядки в районе Монтелимара заставили меня расстаться с ними. Когда вы их видели, они как раз собирались выступить туда.

Секунду Гарнаш молча посмотрел на него, а затем резко произнес:

— Их надо отозвать, месье.

Сенешал попытался изобразить негодование.

— Отозвать? — воскликнул он, и в его голосе, помимо негодования, послышался ужас. — Отозвать? А зачем? Чтобы они помогли вам заполучить проклятую девчонку, которая так упряма, что не хочет выходить за жениха, которого выбрали ее опекуны. Хорошенькое дельце, клянусь всевышним! И чтобы уладить эти семейные дрязги, целая провинция, в которой разгорается бунт, не ставится ни во что! Честное слово, месье, я начинаю думать, что вы теряете голову. Вы, кажется, утратили чувство меры.

— Месье, может быть, я теряю голову, может быть, нет, но я не удивлюсь, если, в конце концов, вы лишитесь вашей. Отвечайте мне: что это за беспорядки в Монтелимаре, о которых вы говорили?

Изворотливости Трессана не хватило, чтобы уклониться от ответа на этот скользкий вопрос.

— Какое вам до этого дело? — встал он на дыбы. — Вы сенешал Дофинэ или я? Раз я говорю, что там беспорядки, значит, это так. Мое дело усмирять их, чем я и занимаюсь. А вы, вы справляйтесь со своим делом, которое, похоже, состоит в том, чтобы влезать в женские распри.

Это было уже слишком. В словах Трессана был цинизм. Даже мысли о том, что его поручение и в самом деле таково, было достаточно, чтобы разъярить парижанина, тем более, когда все это высказывалось в лицо.

Он кричал, размахивая руками и стуча по столу. Но брань, угрозы и обещания, сотрясающие воздух, заставили сенешала с удовлетворением сделать вывод, что парижанин последует его совету.

— Я сделаю то, что вы советуете, — закончил Гарнаш. — Я доберусь до Парижа так скоро, как только позволят лошади. Но когда я вернусь — горе Кондильяку. И я пошлю своих людей в район Монтелимара выяснить, что это за беспорядки, о которых вы мне рассказывали. И если там все тихо — я вам не завидую. Вы дорого заплатите за то, что не оставили солдат здесь для службы королеве.

С этими словами он схватил свою промокшую шляпу, нахлобучил ее на голову и гордо вышел из комнаты, а затем из дворца.

На другое утро он оставил гостиницу «Сосущий Теленок» и, покидая Гренобль, выехал из города по дороге, ведущей в Париж; теперь это был совершенно другой Гарнаш — покладистый и упавший духом. Как над ним будут потешаться во дворце королевы-матери. Даже такое дело он не смог довести до успешного завершения, какие-то женские распри, как это назвал Трессан. Рабек, догадываясь о настроении своего господина, как и положено хорошему слуге, ехал в двух шагах позади него, тихий и угрюмый.

К полудню они прибыли в Вуарон и здесь на постоялом дворе решили ненадолго задержаться, чтобы подкрепиться и отдохнуть. Стоял холодный ненастный день, дождя не было, но черные тучи предвещали его, В общей комнате весело горел огонь в камине, и Гарнаш подошел к нему. Он стоял в задумчивости, положив руку на каминную полку, а ногу поставив на железную решетку, и глаза его были устремлены на пляшущие языки пламени.

Трезво оценивая ситуацию, в которую попал, Гарнаш осознавал, что потерпел полный крах. Легко было вчера метать громы и молнии и говорить Трессану о том, что он сделает, когда вернется. Он вполне мог не возвратиться никогда. Вместо него пошлют другого, а может быть, и вообще никого.

Ведь пока он доберется до Парижа, а войска появятся в Дофинэ, пройдет, в лучшем случае, не менее двух недель. Будет очень странно, если за это время в замке Кондильяк не предпримут никаких мер против мадемуазель, тем более зная, что сама королева вмешалась в их дела.

О! Как он все испортил! Если бы он сумел сдержаться вчера в Гренобле, если бы у него хватило ума сохранять спокойствие в ответ на оскорбления, он бы расстроил их планы и вырвал мадемуазель прочь из их капканов. Но сейчас! Его руки в отчаянии упали.

— Месье, ваше вино, — произнес за его спиной Рабек.

Гарнаш повернулся и взял из рук слуги чашу с подогретым вином. Оно согрело его тело, но ему сейчас надо было бы осушить бочку, чтобы утопить печаль.

— Рабек, — мрачно сказал он. — Похоже, я самый отъявленный неудачник, который когда-либо брался за подобное дело.

Все пережитое в Гренобле так давило на него, что ему необходимо было высказаться — пусть даже перед собственным слугой.

Лицо проницательного Рабека приняло строгое выражение. Он покорно вздохнул, ища слова утешения, и наконец произнес:

— По меньшей мере, месье, вы заставили их опасаться вас там, в Кондильяке.

— Заставил опасаться? — рассмеялся Гарнаш. — Тьфу! Скажи лучше: высмеять себя.

— Опасаться себя, повторяю вам, месье. Иначе зачем бы они так старались усилить свой гарнизон?

— А? — откликнулся он. Но, судя по тону, это его на самом деле не особенно заинтересовало. — Чем они занимаются? Усиливают гарнизон? Откуда ты знаешь?

— Мне сказал конюх «Сосущего Теленка», что некий капитан Фортунио, итальянский наемник, командующий гарнизоном Кондильяка, прошлой ночью был в гостинице «Франция», предлагая всем, кто пожелает, стать солдатом. Тем, кто откликался, он рассказывал о прелестях военной карьеры, особенно о карьере наемника, а тем, кто интересовался, предлагал, говорят, службу у маркизы.

— И многих ли он завербовал, не знаешь?

— Конюх сказал, что ни одного, а он, похоже, весь вечер наблюдал, как этот паук плел свою паутину. Но мухи были сверхосторожны. Они знали, откуда он и для чего хочет завербовать их, поскольку прошел слух, что Кондильяк взбунтовался против королевы; ни одна отчаянная голова в гостинице не рискнула своей шеей, невзирая на плату, которую за нее обещали.

Гарнаш пожал плечами.

— Неважно, — сказал он. — Дай-ка мне еще вина.

Но как только Рабек отвернулся, чтобы выполнить поручение, в глазах господина Гарнаша вдруг появился блеск, и его хмурое лицо прояснилось.

В огромном зале замка Кондильяк сидели маркиза, ее сын и господин сенешал.

Был полдень последнего четверга октября. Прошла ровно неделя с того дня, как Гарнаш с разбитым неудачей сердцем уехал из Гренобля. Они только что пообедали, и скатерть была еще заставлена посудой и остатками кушаний. Однако все трое уже вышли из-за стола — даже сенешал, всегда неохотно покидающий трапезу, в каком бы скверном расположении духа ни находился, — и собрались около огромного открытого камина.

Лучи бледного октябрьского солнца, просочившись сквозь украшенные алыми гербами окна, озарили ярко-красными отблесками серебро и стекло оставленной на столе посуды.

Мадам говорила. Она повторяла слова, которые за последнюю неделю произносила раз по двадцать на день.

— Было безумием позволить уйти этому субъекту. Если бы нам удалось избавиться от него и его слуги, то сейчас мы спали бы спокойно. Я знаю королевский двор. Сначала они немного удивились бы, что от него нет вестей, но затем мало-помалу позабыли бы и его, и это дело, в которое королева так некстати решила вмешаться. А сейчас он вернется в Париж вне себя от ярости после такого приема. Начнутся разговоры о предательстве, об оскорблении ее королевского величества, о бунте. Возможно, в парламенте предложат объявить нас вне закона, и что будет с нами — кто знает?

— От Кондильяка до Парижа долгий путь, — пожав плечами, сказал ее сын.

— Ты слишком уверен в своей безопасности, как будто лучше всех знаешь, что они сделают, а чего не будут делать. Время покажет, друзья мои, и, черт побери, вы оба попомните мои слова и будете сожалеть, что не избавились от месье де Гарнаша и его слуги, пока они были в нашей власти.