– Папа! – Лиз упала на колени у кровати отца и сжала в ладонях руку, которую она помнила большой и сильной, но сейчас показавшуюся ей болезненно хрупкой. Окна были зашторены тяжелыми портьерами, не пропускавшими вечернее солнце. Спальня была настолько затемнена, что ее прекрасная меблировка казалась зловещими тенями.

– А… мисс Элизабет, благодарение Господу, вы наконец прибыли… и вовремя.

Пронзительный взгляд голубых глаз устремился на представительного врача, стоявшего в ногах кровати. Всегда мягкий, спокойный человек, доктор Фаррел выглядел весьма обеспокоенным. Вовремя? Что именно он имел в виду? Неужели конец Сэмюэля X. Хьюза настолько близок?

С болезненно бьющимся сердцем Лиз снова вгляделась сквозь мрак в неясную фигуру под одеялами. Страшно было подумать, что этот слабый, прикованный к постели человек – ее отец, прежде с пышущим здоровьем лицом, крепкий, как конь, каким она знала его всю жизнь. Как бы она ни была встревожена телеграммой, эта картина учетверила ее страхи.

– Я отправилась меньше чем через час после получения телеграммы, но, не успели мы добраться до Омахи, снежный буран надолго задержал поезд. – Следы расстройства из-за несвоевременной зимней бури все еще туманили ее взгляд, обычно сверкавший яркой бирюзой.

– Элизабет! – Сэмюэль попытался поднять голову, но его слабый зов замер на губах, и он снова упал на подушки, как будто изнуренный даже столь малым усилием.

– Выйдем, мисс Элизабет, – прошептал доктор Фаррел. – Не зная часа вашего прибытия, я дал мистеру Хьюзу лекарство, благодаря которому он получит так отчаянно необходимый ему отдых. Пойдемте. – С грустной улыбкой доктор указал на дверь. – Лучшее, что мы можем для него сейчас сделать, – это дать ему поспать. А я тем временем расскажу вам, как обстоят дела.

Поцеловав безжизненно слабую руку, Лиз осторожно положила ее на грудь отца и неохотно поднялась, чтобы вслед за врачом покинуть комнату больного. Упрямая, надо признаться, по натуре, она была не из тех, что сидят без дела, когда действие, любое действие, дает даже ничтожно малую надежду на быстрейшее решение проблемы. Перед лицом серьезной болезни она вдруг столкнулась с чем-то, что была не в силах изменить. Неспособность сделать что-нибудь только увеличивала нарастающую тревогу.

– У-у-х! – Лиз задохнулась, когда Марии, прежде ее няня, а теперь экономка отца, в последний раз с силой стянула шнуры ее корсета. Пока Марии завязывала их на спине, Лиз сделала несколько неглубоких вдохов для восстановления дыхания.

Зверский корсет был символом всего, что Лиз находила отвратительным в городской жизни, – он стягивал так туго, что грозил задушить ее. Она поморщилась от недовольства собой: немногим больше дня в Нью-Йорке, а она уже тоскует по широким, открытым пространствам Дабл Эйч и свободе управлять собственной жизнью. Но не сейчас. Не сейчас. Как она может быть настолько эгоистичной, чтобы думать о собственных желаниях, когда ее отец так болен? Если он, чтобы принять иностранного гостя, мог подвергнуть себя наверняка куда большим страданиям, как смеет она жаловаться на это сравнительно легкое неудобство!

«Ради отца». Повернувшись к обрамленному купидончиками зеркалу, которое ее мать выбрала когда-то для маленькой девочки, Лиз скорчила рожицу отражению с высоко зачесанными волосами, затянутому в корсет из китового уса, в батистовой сорочке, обильно украшенной кружевами.

Доктор Фаррел настойчиво предостерегал Лиз, что отца нельзя волновать. Особенно он предупреждал ее, что нужно «любой ценой предотвращать взрывы бурного нрава Сэма», в противном случае слабое сердце больного вполне может отказать ему.

«Только ради отца». Лиз изогнулась и рывком выдернула из полированного, вишневого дерева гардероба платье, нимало не заботясь, какое из них попалось под руку.

– Вы не привезли ничего более подходящего, мисс Лиззи?

Лиз, выглянув из складок полунадетого платья, отрицательно покачала головой:

– Нет, когда папа так болен. Я взяла ровно столько, чтобы хватило добраться сюда. Кроме того, я думала, что буду ухаживать за ним, а не развлекать гостей. – Она раздраженно сморщилась. Это была истинная правда, но не вся. Практичная одежда, которую она носила по будням на ранчо, даже платья для церкви и сельских светских собраний были бы ненамного приемлемее.

Сшитое для школьницы, с обильными оборочками, платье не годилось для двадцатилетней девушки. Но не важно – Лиз вдела руки в рукава. Она и прежде никогда не заботилась о том, что модно, а что – нет, а сейчас и вовсе не время начинать, несмотря на плохо скрытое отчаяние Марии.

Дойдя до гостиной нижнего этажа, Лиз тут же направилась к ожидавшему ее отцу, который сидел обложенный со всех сторон подушками в ситцевых чехлах.

– Папа, – стоя на коленях перед его креслом, Лиз осторожно заговорила, боясь вызвать его раздражение и подвергнуть его риску, – ты уверен, что разумно выполнять светские обязанности в данных обстоятельствах?

– Более уверен, чем когда-либо прежде. – Его загадочный ответ и блеск в таких же голубых, как и у нее, глазах побудили Лиз к дальнейшим расспросам, но возможности добиться объяснения не было, так как в этот момент их дворецкий Дэвис объявил о прибытии их вечернего гостя:

– Его светлость герцог Эшли!

Ожидая увидеть древнего, иссохшего вельможу, но, зная, что обязана приветствовать его вежливо, Лиз поднялась и сделала несколько шагов к двери и… пораженная, остановилась.

Герцог был ошеломляюще красив: с черными, цвета воронова крыла волосами, оттененными серебряными прядями на висках, и таким же морозным блеском ослепительно сияли глаза. Сразу же включилась ее защитная система. Лиз не доверяла чрезвычайно красивым мужчинам. Те немногие, которых она с безопасного расстояния ранней юности наблюдала на деловых вечерах ее отца, были слишком опытны, слишком уверенны в своей преувеличенной значительности. Она наблюдала, какую опасность они представляли для сердец, даже добродетели, глупо чувствительных женщин. Этот мужчина был намного привлекательнее всех, кого она когда-либо видеть И оттого самым опасным.