Далеко в вышине, там, где сквозь ветви сверкало летнее небо, пела иволга. Низко и прохладно гудел ветер в стволах, где-то стучал дятел. Могучие тела древних деревьев тепло светились, у их корней, под хрусткими мертвыми ветками, прятались разноцветные сыроежки. Медленные мысли леса струились вокруг, вместе с тихим ветром и холодными солнечными лучами; дыхание его было ровно и глубоко.

Она шла через лес.

Босые ноги погружались во влажный ковер хвощей и мхов, ветер шевелил ей косы и трепал тяжелый от влаги подол. Огрубевшие исцарапанные пальцы мимоходом срывали суховатые ягодки лесной малины. Седая крапива не решалась укусить ее, и, задетая, долго еще недовольно покачивалась.

Село близилось. Сейчас она шла по тропе, нахоженной осторожными грибниками. Лишние ветки повисли по ее краям, белея нежными сломами, высохшие еловые лапы легли на мох у корней, - идти ей было легко, она улыбалась и негромко напевала, созвучная голосам ветра и леса, малины и мха.

Другой голос, голос дыма очагов, вскопанной земли и рабочего пота, плавно бормотал невдалеке. Он не был так светел, как голоса леса, но она, не задумываясь, свернула к жилью.

Село было большое – одиннадцать дворов. От околицы к околице бежала тропинка цвета старой лыковой веревки, которой уже не выйдет что-то вязать – расползется, а в печь кинуть не поднимается рука, вот она и валяется вдоль плетней, обвязывая деревню - малая треба рачительной Хозяйке Иртенайн…

В дальнем конце улочки стоял звонкий, плотный стук – работал кузнец. Совсем рядом, на неравной длины жердях, висело с дюжину горшков. Слишком много для одного дома, скорее на размен… или подарок, не торговать же с соседями, тем паче – родовичами. Будет ли кто ближе, если до соседнего села добрую неделю пробираться через лес, и – доберешься ли, лучше не лезть в лапы бессловесным, могучим и неразумным хозяевам окрестных земель. Черные леса, болотистый мшаник, илистые бездонные реки.

Земля, рожденная женщиной.

Она подошла к дому гончара. Собака ринулась ей навстречу, налетела на изгородь грудью, но не затявкала, а радостно и преданно заскулила. Из дома выглянула высокая и полная, нестарая еще женщина.

- Нет ли дела, матушка? - спросила у нее пришелица, даже не призвав милости Хозяйки и не пожелав здравия.

- Какого дела? – грубовато и с некоторой опаской переспросила та. И вдруг вскинулась с надеждой. – Да ты не хожалая ли ведка?

- Истинно, матушка, - привычно согласилась она.

- С которым именем целишь? – подозрительно, но с воодушевлением уточнила тетка.

- Иртенайн, благословенна.

Женщина расцвела улыбкой.

- Вот день-то святый, милая, ведь сестра-то моя ден пять назад только опросталась… да ведь она и не окрутилась толком, надо совершить.

- Добрый ли парень? – мягко улыбнулась ведка.

- Да сгодится… вот еще деда проводить надо, а то ведь с той зимы тропки к Нианетри отыскать не может, - вслух вспоминала тетка. Ведка кивала, - иного она ожидать не могла.

- Да что в калитке-то стоять, - спохватилась хозяйка. – Тут у грядок приступочка есть… устала небось, по лесу пробираясь…

Жрица поблагодарила и села. Ведок в дом не звали, в домах были дощатые полы. Ей, священнице плодоносящей земли, негоже было ступать по убитому дереву. Только живая почва или камень, что не был живым никогда. Теплые каменные полы были только в святине Вешней Земли… но она привыкла.

Женщина убежала в дом, откуда стороной доносился ее голос, приглушенный стенами и занавесями.

- Вот негодше-то, - причитала она, - тут у нас ни святины, ни домерти… Ирзилук, как заложит за ворот, все грозится домерть поставить, - она захохотала, и жрица подумала, что смех почему-то садится гораздо раньше, чем крик, голос женщины разносился по дому зычно и уверенно, а смех был хриплым, как будто явился на свет раньше ее самой и успел постареть...

- А так ведь и нет ничего, считай, как звери живем… - говорила хозяйка за стеной все тише и тише, обращаясь уже наполовину сама к себе.

Ведка кротко улыбалась.

- Лето. Лес примет.

- Я парням кликну, - пообещала тетка, появляясь из дверей. – Землянку до ночи справят.

- Свят узор до ночи не нарежут, - ведка покачала головой.

- Ночь будут резать, - довольно грозно, - верно, заранее предвкушая ругань с наработавшимися за день парнями, - сказала тетка. Ведка не стала возражать.

- Тут село немалое, - властно сказала женщина, - семьи большие. На каждый дом по дню ладин выйдет. Да поля. Снова, у каждого надел, каждому благодать желанна. Да большой праздник – два дня, никак не меньше, после имени Нианетри до вечера отходить будешь. Надо же тебя селить куда.

Ведка помолчала. К этому она тоже привыкла. Она сгорбилась на скамеечке, перебирая шнурки своей сумки. Выгоревшие косы соскользнули на грудь. Нависая объемистым животом, рядом возвышалась гончариха.

- Кликать-то как тебя? - довольно, уже с хозяйским чувством спросила она.

- Аннайн, - полушепотом выдохнула жрица, – благословенна…

- Меня Раклайной, - кивнула та. – Родоведой я здесь. А село Пустым лесом называют, потому грибов окрест не водится, за грибами далёко ходим, за речку.

Ведка кивала в ответ. Все это она знала отлично, и не наугад стучалась в калитку не просто жены чтимой, но родоведы.

Раклайн замолкла, подняв взгляд над близкими лесными вершинами.

- Где же вы ладитесь, без святины? – очень мягко спросила ее ведка, но та все равно опустила глаза, с шумом выдохнув.

- Лесом, благословенна, - сконфуженно призналась родоведа.

- А зимой?

- Да как-нибудь…

- Не свято, - ведка позволила себе укоризну в голосе.

- Знаем, - недовольно сказала тетка. – Нам свят узор неведом.

- Двойным именем благословенна, - Аннайн разглядывала свои исцарапанные, коричневые от травяных зелий руки, - на свят узор и темен камень.

Раклайн оцепенела.

- Чего? – благоговейно переспросила она, сразу будто уменьшившись в размерах. – Далеко больно… до Вешней Земли-то.

- Земля вешняя кругом, - отозвалась ведка, не поднимая глаз.

Ведка шла вдоль улицы, запинаясь о нарытые тяжелыми коровьими и лошадиными копытами выбоины и кочки. Она никогда не спотыкалась в лесу, но лес не звал ее к себе так, как звали дома у дороги. Она не видела, хотя знала, что сейчас на опушке муж Раклайн с ее сыновьями и еще несколькими мужчинами селения роет глубокую землянку на пригорке, выбрав место посуше. Не слышала, но чувствовала, как все они, терзаемые желанием скверно высказаться, сдавленно мычат, кусая губы, будучи наслышаны о чутье ведок и силе гнева Рожаницы Иртенайн, ненавидящей материнское грязнословие.

Аннайн улыбалась. Происходящее не было противно милосердию, ибо учило владеть собой, и не было подлинной мукой, поскольку жгло только порок.

Кто-то догонял ее. Ведка спиной, острыми горячими мурашками знала о его сбившемся дыхании, ноющих суставах и больных зубах. Она не замедляла шага, потому что он – а это был пресловутый Ирзилук, она уже различала имя - еще не окликал ее, и она не могла его видеть.

- Госпожа! – долетел задыхающийся голос. – Это… Госпожа Аннайн!

Она обернулась.

- Мне родоведа казала свят узор нарезать, - выпалил он, остановившись. Наклонился, задохнувшийся, и воткнулся руками в колени. Был он еще совсем не стар, но изглодан болезнью. Она-то, болезнь, и тянула его набраться хмеля, а чтящая Хозяйку Раклайн прощала мастера. Ирзилук был мастером, - ведка чувствовала это, даже не умея объяснить. Разлад защемил у нее в горле и животе, и она поняла - можно.

Аннайн молча рассматривала Ирзилука, который все никак не мог отдышаться. Он почти стонал, озлобленный на свою немощь, и жал руками под ребра, пытаясь совладать с дыханием. Боялся, как бы хожалая ведка не обиделась, как бы не надоело ей стоять, глядя на никчемного калеку... Хожалая ведка не шевелилась.

Тихо звала ту, что всегда таилась в уголке сердца.