* * *

В помещении было накурено.

Шумели подвыпившие завсегда, эти сиплые премудрые речи о жизни и политике в плотном сигаретном дыму и пьяном угаре, их силился перекричать спутниковый канал, позвякивало стекло, чавкала и материлась досужая публика. Духота, застоявшийся и уже порядком смердящий воздух, вонь не лучшим образом влияли на пищеварения Эрика. Подташнивало. Но каждый раз, подавившись и вытерев слезящиеся глаза платком, он упорно подносил граненый стакан ко рту.

Жаждал ли рот? Вряд ли, равно как и содрогавшийся в конвульсиях желудок. Скорее это была уже психологическая зависимость, а платок одновременно служил и чтобы отирать с чела пот, и для сморкания, и для жирных после еды, ежели оная имела место быть, рук.

Здесь всегда существовала тонкая надежда, что какой-нибудь состоятельный или по-пьяному щедрый посетитель угостит стограммами. Посему Эрик не спешил уходить в курортный парк по соседству в историческом центре города, дабы клянчить там мелочь среди неработающих бюветов минеральной воды и наскоро окрашенных старых скульптур у важно прохаживающих отдыхающих.

Родители Эрика были разведены. Но ни один из когда-то горячо любящих супругов впоследствии не смог или не захотел создать новую семью. Может, потому что чувства до конца не угасли. Тем не менее, он практически сбежал из-под всеобъемлющей опёки матери в ту самую однокомнатную квартирку в Бештаугорском районе, доставшуюся ему по наследству после нелепой и трагической смерти отца.

* * *

Уже изрядно смеркалось, когда изрядно захмелевший и голодный Эрик погрузил расслабленное тело в обратный поезд. Был будний ничем не примечательный вечер, и час пик уже миновал, так что вагон был практически пуст: какая-то бабка в тёмном платке в дальнем углу, сам Эрик, да хромавший по проходу одноногий дед на костылях.

Вагон только набирал скорость, посему инвалиду удавалось сохранять равновесие, лишь слегка болтаясь меж рядов кресел, ударяясь не слишком шибко боками то об одно, то другое.

Эрик уставился в окно.

Зелёные насаждения вдоль пути следования монорельса, ржавые рельсы двухколейного пути, уходящие в тупик, склады, ветхие корпуса бывших санаториев, в лихие времена переделанные в казино да клубы, а с очередной сменой строя просто брошенные на произвол судьбы из-за непомерных долгов, всё это неспешно проплывало перед его пустым взором меж тем, как поезд набирал ход.

Он даже не заметил, как возник этот гул.

Возможно, тот уже какое-то время звучал на недоступных уху частотах, и только сейчас набрал громкость, обретя полноту, законченность и силу.

Он был подобен низкой ноте органа, насыщенной, но ужасно однотипной и длящейся, не заканчивавшейся, и не переходящей во что-то другое, бесконечной.

Эрик болезненно, словно в ознобе, не смотря на жару, передёрнулся.

– Ты тоже это слышишь? – раздался прямо над ухом надтреснутый старческий голос, и ощутимо дохнуло дешёвой махоркой.

От неожиданности Эрик снова дернулся, оставив на стекле запотевший след.

Прямо супротив его сидел тот самый одноногий дед, удобно, и как-то по-хозяйски, уложив костыли, так что перегородил выход, подкравшийся незаметно и решивший почему-то во всём пустом вагоне избрать место именно здесь, рядом с Эриком.

– Да какого… – поперхнулся Эрик и смутился.

Дед был опрятен, в старомодных поношенных, но застиранных вещах, неопределенного цвета брюках и клетчатой рубашке, побрит, мочой от него не пахло, не похож на опустившегося поездного попрошайку, и он смутился, что едва не оскорбил пожилого человека, аксакала, как называли их здесь местные, к тому же увечного. Может, тому просто одиноко, как и ему, Эрику, больному изгою, чьи друзья либо померли, либо отвернулись от него, может тому позарез хочется мало-майского общения? Что до едкого запаха табака – так от самого Эрика, небось, на весь вагон разило перегаром и потом, так что нечего кривить смазливо нос.

– Э…Здрасти, – преувеличенно учтиво от внутренней неловкости кивнул Эрик.

– Хм… Ну и тебе не хворать, – как-то неопределённо отозвался дед, внимательным взглядом обволакивая лицо Эрика.

Эрик замялся, что хотел случайный попутчик? Но, удостоверившись, что в достаточной степени привлёк нужное внимание, дед скрестил когтистые, поросшие седым волосом кисти на груди и продолжил:

– Помню я, до этих новомодных поездов, которые, так и, кажется, сейчас, вот-вот опрокинутся на повороте, тут ходили, причём, заметь, не спеша так ходили, но уверено и не думали упасть, электропоезда на нормальных таких двухосных шасси, которые никуда, сам понимаешь, не дёрнуться с дороги. О, было это ещё при старом строе, ты тоды, небось, ещё и на свет-то не родился, так что вряд ли что-то знаешь.

– Когда делали насыпь на прокладываемый путь по генеральному плану, взяли да срезали оконечность старого кладбища там, где ранее жил старый немец Франц на холме, ну, чтобы, значит быстроходные электропоезда, везущие усталых тружеников со всей необъятной социалистической страны в профсоюзные санатории здравницы, не огибали так долго и не экономично заветный путь. Да ещё по всевозможным буреломам и оврагам рек, всяких там Бугунтой, Капельной, да в прочем их уже давно нет, тебе названия такие ничего не скажут, а сколько представь себе там ещё выкорчевать и засыпать надо, мосты, сам понимаешь, возводить…

Дед, походу начинал сбиваться с мысли, но вдруг резко продолжил:

– В общем, работяги не сколько не сумливаясь, как и приказало бригадирное начальство, снесли наземную часть погоста, все эти чуждые кресты, де не нужные гробнички, а после сверху положили всё, как положено, землица ведь ужо как хорошо улежалась за столько-то лет.

– Со временем электропоезда ушли в небытие, рядом, а где и поверх, проложен был этот одношпалный цирковой ужасный канат. Только, что тоды, шо теперь, по многу раз на дню, когда вы мчитесь по своим праздным или нужным делам, вы топчите прах умерших. Почивших, не сделавших вам, ныне живущим, ничего дурного, дробя и без того ветхие кости стальными колёсами, сокрушая безносые черепа в пыль, выдавливая остатки зубов и раня ветхую плоть. А вот, спрашивается, за шо?

– Дед, я того-этого, не знал, словом, – наконец смог ставить слово в тираду протрезвевший Эрик.

Поезд, всё это время нёсшийся с протяжным, раздирающим душу огранным гулом, начал вновь сбавлять ход перед очередной станцией.

– То, что ты слышишь, – сказал дед, поднимаясь, внимательно, не отрываясь, глядя на Эрика, нашаривая костыли, – суть стон незаслуженно терзаемых мёртвых. Несчастных, которым и после смерти, у всех такой разной, уж поверь мне, не удаётся до самых сих пор обрести покой. Задумайся об этом, когда в следующий раз надумаешь прокатиться по сему маршруту.

– А, в сущности, – дед закашлялся, – в сущности, по костям мёртвых.

И одноногий болтун прочь заковылял по проходу.

– Эй, дедушка! – окликнул сгорбленную, но всё ещё спину Эрик. – Прости ты… вы откуда это всё знаете?

– А ты женат, сынок, детки-то малые или большие поди уже есть? – вопрос на вопрос прохрипел дед через плечо, не оборачиваясь.

– Да никак нет, – ответил Эрик, почему-то по-военному, хоть на фронтах или генеральских дачах служить не привелось

– Что, даже дочи какой завалящейся нету? – это поскрипывание костылей.

– Да нет, вроде…Блин, почему вроде – точно нет!

– Зря. А ведь всё было…

Эрик замер, тупо уставившись вслед удалявшемуся попутчику.

– Наркоманы проклятые! – зло пробурчала бабка в дальнем конце пустого, если не считать её, высоко одухотворённую, да скверно выглядевшего парнишку, качающегося вагона. – Нету на вас, окаянных, надзирателя нашего храма Света, жертвования и покаяния! – и истово веря, плюнула на пол.

* * *

Эрик проснулся с пением птиц, едва забрезжил рассвет, было ещё почти темно.

По опыту, работая после невостребованного в родном городе института, сторожем, охраняя, таким вот незатейливым образом, никому не нужный и заброшенный государственный детский лагерь глубоко в лесу горы Машук, он знал, что, должно быть, сейчас около четырёх утра.