Так же он знал, что предстоит ещё ворочаться в полузабытье в потной мерзкой постели до пол седьмого утра, когда на весь дом из распахнутого окна не загремит железом – это рабочий мусоропровода потащит переполненные контейнеры в соседней девявиэтажке, ругаясь матом на брошенные на тротуаре и подпирающие двери подъездов сраные легковушки. С тем, чтобы там они и стояли, переполняясь и отравляя пока ещё свежий утренний воздух миазмами, ещё пару-тройку дней, пока мусороуборочная машина, по счастливой случайности, наконец, не сможет подобраться то к одному к другому в положенное время.

Как по расписанию наступили рвотные спазмы.

Добредя до ванной комнаты и держась за края некогда белой, а теперь с жёлтыми потеками, да ещё и выщербленной по краям фаянсовой раковины, он после очередной конвульсии вдруг вспомнил о деде. И весь тот чудовищный кладбищенский прогон.

Встречался ли он давеча с таким персонажем, слышал ли всё это, был ли вообще вчера в городе Девяти Знамён? Или проползал весь прошлый день на четвереньках по плешивому ковру, снятому со стену ещё его предками, чтобы на жрала моль и постеленному на пол?

– А ты женат, сынок, может, детки есть? – вдруг возник в голове хриплый старческий голос.

Голос того самого деда! Из, как он её там называл, электрички! Или всё таки обычного монорельсового поезда? А может, сна?

Эрик по привычки начал отрицательно качать головой.

И вдруг остановился.

Как, нет?

А чья тогда крошечная тёплая ладошка, вместо, как сейчас холодного фаянса раковины, лежала в его крупной пятерне, когда он… они… возвращался раз за разом с опостылевшей, но приносившей доход работы в магазине? Чей маленький ребёнок со смешным вздёрнутым носиком шёл, спотыкаясь, так близко рядом, таща непомерный, набитый дорогостоящими толстыми учебниками ранец? Ранец, который папа, отпахав на ногах девять часов без перерыва, просто не хотел, да и не мог уже тащить сам?

Не мог? Или всё таки не хотел?

А ведь стоило хоть раз попытаться.

Он – скотина.

Ну почему он не сделал этого?

Звук органа. Низкий звук, пока ещё еле слышимый.

Эрик завыл от бессильной злобы. Злобы на самого себя. Может, тогда всё бы было по-другому?

Но нет, не было.

Откуда эти воспоминания?

Он вломился в комнатушку, едва не снеся двери, скула, бок, он не чувствовал боли.

Упав на красную обивку дивана, где, как всегда, уползшая за ночь в угол простыня, оголила проплешины и дырки с торчащими пружинами, он прижал ладони к лицу и закричал:

– Господи, что это было?

Ответа не было.

Медленно он убрал руки и его взгляду представились какие-то синюшнее пальцы, с когтистыми, как-то непомерно отросшими нездоровыми ногтями.

Когтями, как у того деда в электричке, вспомнил он.

Выцветшие бумажные обои в его квартире если и имели когда-то розовый цвет, то давно уже вылиняли, рисунок давно уж не угадывался, да и попросту не был знаком Эрику.

Долгая протяжная нота органа….

Она такая протяжная, как слово суупруугааа…

Супруга.

Разве у него была когда-либо жена, человек, которую он любил больше всех на свете? И пусть Бог и родители будут ему страшным судом – но это было так!

Но когда?

Кто она?

Он упал и пополз к креслу.

А мёртвые выли и стенали в его мозгу, рассказывая всю позабытую и вычеркнутую из памяти историю целиком.

Должно быть, это был тот магазин.

Да, ведь был магазин. То место, где он работал вроде как официально продавцом-консультантом, меж тем, по сути, вёл ещё отдел технической литературы, был грузчиком и маркетологом, да мало ли кем, вкалывал он там на свиноподобную хозяйку, надеясь лишь на скудную прибавку в «конверте».

Иначе? Иначе работ в родном городе не было, а он всеми силами желал прокормить семью, не взирая на то, как это даётся, позабыв собственное достоинство и здравый смысл. Ведь они просто очень любили друг друга, поженившись на последнем курсе института, когда она вдруг сказала, что забеременела. Вот так, неожиданно забеременев вопреки презервативам. Но он очень верил ей.

Вой органа, плач мёртвых.

Имена, какие это были имена?

Он не мог ухватить их, как не может удержать человек в руке песок, когда нахлынет волна, лишь уходящее вдаль эхо, скользящий между посиневших пальцев песчинки, да расплывающиеся буквы имён…. Всё заглушат многоголосый стон мёртвых.

А что потом, спросите Эрика, когда стон мёртвых вдруг становиться тише из-за звуков приближающейся грозы, и он начинает царапать обои непослушными пальцами.

Потом – он заболел.

И вылетел с работы, а спустя уже пару месяцев, фактически, будучи прикованным к постели, он плакал от физической и душевной боли, когда привыкшая к достатку супруга всячески поносила его перед ребёнком, запершись в соседней комнате, называя козлом, уродом, да и никчёмным алкашом.

И это было только начало.

Этот вой мёртвых в мозгу являл ему, как всё было.

Так он потерял дочь, которой тогда было лет, наверное, десять – одиннадцать, юный мозг сдался влияниям матери, ведь она всегда ближе ребёнку, чем донор-отец. Особенно, если он болен, козёл и ни на что не годен. А ведь с рождением, пусть таким и не запланированным доченьки, им удалось наскрести достаточно денег на двухкомнатную квартиру улучшенной планировки. Основную часть затрат покрыла продажа однушки Эрика, недостающую часть внесла его же мама. Но где это всё?

Эрик, рыдая, полз вперёд, в каком-то исступлении он вскарабкался на засаленное бурое кресло, принадлежавшее к одному с диваном некогда богатому гарнитуру.

Не помня себя, он начал царапать не сгибающимися синюшными пальцами обои.

Орган выл и стонал тысячами голосов в унисон.

– А знаешь, почему ты его слышишь? – вдруг раздался в голове у Эрика спокойный глас деда. – Всё потому, что они, так сказать, твои родственники, браться по высохшей крови – вы все мертвы!

Не может быть!

Тут он осознал, что все люди, все кого он встречал так или иначе в разных местах представлялись ему нечёткими силуэтами с вовсе уж смазанными кисточкой усталого художника лицами. Все, кроме деда.

Эрик всхлипнул и нажал сильнее, и из-под обоев потекла кровь. Но она не принадлежала ему, он в остервенении драл когтями тонкую кожуру бумаги, а затем цемент под ней, именно тот и кровоточил.

Оставляя полосу за полосой прорех в стенах постылого дома-ловушки он всё драл и драл, и текла кровь.

Вконец обессилив, Эрик тяжело опустился на колени в лужу бордовой тягучей жидкости. И хор мёртвых поведал ему развязку той истории…

С воем низкочастотным и гулом пришло понимание, словно взорвались плотины в зашоренном мозгу.

Она звонила на мобильный Эрика и всячески, как обычно, поносила его, но в этот раз в каждодневных истериках супруги прозвучала новая резкая, как порвавшаяся струна, нотка. По её словам выходило, что ей настолько осточертела такая вот жизнь, что вот прямо сейчас она готова броситься под колёса первой проезжающей машины. В другой раз это был поезд, когда, стоя на перроне, она уже готовилась сделать шаг навстречу. Она очень хорошо знала, что, не смотря на презрение к собственному полурастительному существованию, фактически потери живой дочери и отсутствию уже давно нормальных отношений, он всё ещё продолжал любить её. А ещё он так удачно верил в Бога, и просто не простит себе, если на его совесть ляжет ещё и такая вина. Посему, когда по прошествии месяца он всё ещё оставался обузой, ему был поставлен следующий ультиматум: он оставляет квартиру ей и уходит в монастырь, замаливать грехи, ведь суть их его болезнь; иначе она кончает жизнь самоубийством, а дочку отправит перед этим на свою историческую родину, в зону отчуждения, подвергшуюся в своё злосчастное время радиоактивному заражению после Чернобыльской катастрофы, когда на землю пала звезда и имя ей было – полынь. Там всё ещё проживали её порядком деградировавшие родители, да, дескать, пусть она там и сгниёт заживо с ними, назло ему, бесполезному уроду.