Он выхватил из ножен шашку, клинок тускло блеснул в свете электрических фонарей, гуляющие по аллее в ужасе шарахнулись, ужас был и на зелено-бледном лице милиционера, смотревшего на него. На ремне, сзади, у милиционера висела кобура, но то ли она была пуста, то ли милиционер забыл, что может вытащить наган и образумить человека, махавшего перед ним шашкой. Да так и двинулся вперед с шашкой – хрипло дыша, косолапя, бренча шпорами. Гнев слепил и толкал его, но чем он дальше продвигался, тем неверней становился шаг, его покачивало все сильнее. У скрещения аллей кто-то выскочил из тени фонарного столба, дал ему подножку, и он грохнулся, выронив шашку. Попытался приподняться, нашарить ее, однако несколько человек навалились, скрутили руки. Он напрягал мышцы, бился, скрипел зубами, выкатывал белые от бешенства глаза. И вдруг расслабился, затих, процедил:

– Пустите…

– Дудки, бузотер, – сказал сочный бас. – Мы тебя еще повяжем!

Они ремнем связали ему руки за спиной. Поставили на ноги. Пошатываясь, он оглядел их: старший лейтенант и два сержанта, армейские, с нарукавными повязками, патруль. Из-за их спин выглянул милиционер, сказал скрипуче, с отвращением:

– Он же ж вдребезину пьяный!

Гнев отливал от головы, от сердца, и отрезвляюще засаднила мысль: мог зарубить? Старший лейтенант, обладатель сочного баса, подошел вплотную, расстегнул у него кармашек гимнастерки, вытащил документы.

– Скворцов. Игорь Петрович. Лейтенант. Ну что ж, поведем в комендатуру, там разберемся…

Но прежде чем они двинулись, сопровождаемые уже набежавшей толпой, милиционер сказал вполголоса:

– Срам-то какой, пограничник…

И Скворцов подумал как-то вяло, отрешенно: «Это верно, срам. На весь округ срам…»

… Он застонал, и все отошло, и перед глазами – книжный шкаф, за стеклом стопки книг, в углу комнаты – железный ящик, заменяющий сейф, на письменном столе – раскрытая пограничная книга. Он в канцелярии своей заставы, а не в львовском парке, будь неладны эти парки, – это был сон. Но вместо того чтобы вздохнуть с облегчением, Скворцов закусил губу – не охнуть бы горестно, не выругаться бы, зло и безнадежно. Ведь то, что привиделось во сне, было с ним и наяву. Записывал в пограничную книгу свой выход на границу, за сутки намотался зверски, веки слипались, решил прилечь на пяток минут – и уснул. И увидел все, как оно происходило пяток дней назад. Скворцов повернулся на бок, диван заскрипел пружинами, одна из них уперлась в бедро, сломанная, колючая. Поглядел на окно: в белой стене оно глухо синело прямоугольником, из раскрытой форточки текла свежесть, будто сдобренная соловьиным щелканьем. Женя говорила: «Соловушки», – а его называла: «Скворушка». Ах ты, Женя, Женя, из-за тебя и заварилось-то, ну не все, так многое. Скворцов не выдержал, вздохнул. За окном прошуршали шаги часового. В комнате дежурного скрипнули стулом, и снова тихо, только соловьиное пение. Впрочем, не только: на селе забрехала собака, на прибугских болотцах заквакали лягушки. И еще дальше, на польской стороне, урчание машин. Которую ночь урчат… Скворцов встал с дивана, потянулся с хрустом. Тело ныло, голова была тяжелая, нехорошая. Во рту сухость и горечь. Подойдя к столу, Скворцов налил из графина воды. Звякнул пробкой, взял граненый стакан, отпил. Противно: тепловатая, отдающая спертостью. Забывают менять, что ли? Лень лишний раз прогуляться к колодцу? А то было: из такого же граненого стакана пил водку. Мерзость! И сейчас помнит ее: теплая, как эта вода, вонючая, дерущая горло, еще бы не драть, если в бутылке на донышке лежали два красных стручка. Горилка з перцем… Тогда в городской комендатуре дежурный комендант – капитан с усиками-стрелками – долго разглядывал Скворцова, затем подошел, обнюхал почти по-собачьи, изрек:

– Набрался алкоголя!

– Крепко под градусом, – подтвердил старший лейтенант, что привел Скворцова.

– Сидел где-нибудь в шалмане? А ты знаешь, пограничник, что в шалманах не только красный перец кладут в горилку, но и табак, чтоб клиент дурел быстрей?

Тяжело ворочая языком и пошатываясь, Скворцов вытолкал из себя:

– Одурел… Ну и что?

– А то, – сказал старший лейтенант. – Художества откалывал.

– Разберемся с твоими художествами. – Комендант по-прежнему обращался к одному Скворцову. – Разберемся и доложим твоему пограничному начальству. А ночку прокукуешь на «губе», на гауптвахте то есть. Протрезвеешь!

– Он сопротивлялся, товарищ капитан, – сказал старший лейтенант.

– Вижу. Фингал под глаз заработал.

Капитан ухмыльнулся, но посмотрел не на Скворцова, а на старшего лейтенанта, и тот ответно ухмыльнулся. А Скворцов переводил взгляд с капитана на старшего лейтенанта, замечал переухмылки и, когда на короткое время трезвел, принимал их как должное, когда же опьянение вновь туманило рассудок, улегшийся было гнев ворочался в груди. Над кем смеетесь, господа? Над собой смеетесь! И Скворцов, стараясь не качаться, процедил:

– Гос-пода…

– Ого, как нас величают, – сказал комендант и подмигнул старшему лейтенанту. И тот также моргнул плутоватым карим глазом.

Да. Свежие воспоминания. И невеселые, прямо скажем. Скворцов сел за обшарпанный канцелярский стол, придвинул к себе пограничную книгу, обмакнул ручку в чернильницу-непроливашку. Зазвонил телефон. В трубке – клокочущий, брызжущий жизнелюбием и лихостью голос старшего лейтенанта Варанова. Называя Скворцова «товарищ начальник» и похохатывая, Варанов кричал, что ему скучно, не спится старому холостяку, что если товарищ начальник не завалился под бочок к своей Ирочке, то Варанов сей секунд к нему подскочит, сгоняют партию в шахматишки, за Варановым должок, он жаждет отыграться, сыграем блиц. Видеть никого не хотелось, и Варанова в том числе, и Скворцов сказал в трубку:

– Не до шахмат, Николай. Как обстановка?

Продолжая посмеиваться, Варанов ответил, что обстановка та же, ничего нового, да ведь товарищ начальник только что с границы, сам небось видел и слышал, ну что, сгоняем партийку или товарищ начальник дрейфит?

– В другой раз сыграем, не до того, – сказал Скворцов.