Едва Скворцов с пулеметчиками успел отойти, как немцы обрушили на всю внешнюю линию обороны артиллерийский удар. Артиллерия била по всей обороне, вкруговую, но не в глубину, а только по внешней траншее. Ну, тратьте, тратьте снаряды, а мы уже здесь! Конечно, со временем расчухают. Вот пойдут в атаку, достигнут траншеи и убедятся: пограничников нет – и полезут дальше, сюда. Однако после огневого налета немцы в атаку не поднялись. Почему? Атака, впрочем, может возобновиться в любой момент. Какая по счету? Счет потерян. Почему-то перестали атаковать со стороны Буга, лезут теперь с востока, с тыла. Возможно, из-за того, что местность в тылу более пересеченная, а у Буга преимущественно поляны? Сперва перли нахрапом, получили по морде – приспосабливаются, на рожон остерегаются переть.

Стоя на крыше овощехранилища, Скворцов прислушивался – у немцев тихо, оглядывал местность в бинокль, – передвижения вроде незаметно. Непредвиденная передышка, которую надлежит использовать: раненых заносят в овощехранилище; старшина, неунывающий, деятельный Иван Федосеевич, раздает всем галеты, – хруст стоит, с вечера во рту маковой росинки не было; Давлатяна, умершего, пока несли на шинели из траншеи сюда, кладут в воронку от бомбы, засыпают землей. Надо бы похоронить и мальчиков, да Клара опять кричит, прильнув к их телам, никого не подпускает. Белянкин тщетно ее упрашивает:

– Кларочка, ну, Кларочка…

И здесь разит гарью, смрадом, разложением. Колодец завален глыбами земли. Иван Федосеевич идет искать родничок, а Скворцов идет вдоль траншеи, прикидывая, как расставить пограничников, тех, кто держится на ногах. Не раненых нету, – одни тяжело, другие полегче, – нету, кроме лейтенанта Скворцова; то, что контузило, не в счет. Везучий он, лейтенант Скворцов… Чтобы оттянуть момент, когда придется вновь взглянуть на Клару и мальчиков, Скворцов еще раз посмотрел на запад, так просто, без бинокля. За Бугом вились паровозные дымки, кричали паровозы. Солнце, набрякшее кровавостью, опускалось.

– Виктор, – сказал Скворцов, – хорони мальчиков. Потом не будет времени.

Белянкин кивнул, обернулся к сержанту Лободе:

– Помоги мне увести ее…

Тот недовольно пожал плечами, но вместе с Белянкиным подошел к Кларе. Она рвала на себе волосы, царапала лицо, выла. Белянкин положил руку ей на плечо и сказал:

– Вставай!

И стал оттаскивать. Лобода подхватил Клару под руки. И она сразу сникла, обвисла. Безучастно смотрела, как Гришу и Вову завернули в один брезентовый плащ – неумело завернули, высовывались белесые головы с чубчиками и стоптанные сандалии, – опустили на дно воронки, по брезенту застучали комки земли, покрывая неровным слоем. Пограничники опустили головы, Белянкин затрясся в глухом, без слез рыдании. Скворцов сказал:

– Товарищи, воду и еду, которую добудем, – раненым, нам что останется…

Иван Федосеевич, принесший воду в конской торбе, ворчливо перебил:

– Раненым и женщинам, товарищ лейтенант.

Ира и Женя, обняв, увели Клару в овощехранилище, Белянкин и старшина – резерв – остались у входа в подвал дожидаться возвращения начальника заставы, а остальных Скворцов повел за собой – девять человек. Вот что осталось от заставы. От сорока человек. И сколько останется через час, два, три? Чего гадать, бомбовых-то воронок хватит. Оборона и здесь, около заставы была разбита не меньше, пожалуй, чем внешняя линия. Но кое-где укрепленная бревнами траншея сохранилась, и ячейки не все завалены. Главное же – раненые надежно укрыты в каменном подвале. Большую часть пограничников, придав им станковый пулемет, Скворцов обратил лицом на восток, а в западной части оставил ручного пулеметчика и одного стрелка. Все-таки здорово, что до сих пор у них сохранились «максим» и «дегтярь»! Жаль, с боеприпасами не густо, патроны еще есть, а гранаты на исходе. Да, еще можно вести огонь и из развалин заставского здания.

Прощаясь с пограничниками в окопах, Скворцов долго тряс каждому руку, словно расставались навсегда. И пограничники понимали это. Кто говорил: «Не поминайте лихом, товарищ лейтенант», или: «Простите, товарищ лейтенант, ежели было что не так», – кто вздыхал. Может быть, он, начальник заставы лейтенант Скворцов, и неправильно поступал, не по-командирски, но не пожалел об этом, шагая назад, к овощехранилищу. Идти было невыносимо трудно, носки заплетались, подошвы шаркали, – расслабленная старческая походка. И автомат давил на плечо, даже пустая кобура тянула к, земле. Пустая – потому что свой пистолет отдал Белянкину, у того пистолет отказал, а стрелять из автомата одной рукой – все-таки не то, политрук передал свой автомат старшине. Свернув за сожженную дотла конюшню, увидел: Виктор Белянкин сидит на чурбаке и, придерживая пальцами раненой руки разложенную на коленях тетрадку, черкает карандашом. На разостланной шинели – ломтики хлеба, котелок с холодной, застывшей кашей. Иван Федосеевич объяснил Скворцову: на кухне сыскал, все там разворочено, разгромлено, но пару буханок раздобыл и каши гречневой из котла наскреб три котелка, два отнес раненым и женщинам, третий – на всех прочих, кто в строю. А Белянкин, перестав писать, сказал:

– Игорь, если фашисты позволят… – Поправился: – Если обстановка позволит, проведем коротенькое партсобрание. О том, чтоб воевать по-чекистски и не сдаваться.

– Да мы и так…

– Товарищ лейтенант! – прервал Скворцова старшина. – Я считаю: партсобрание не помешает.

– Проведем, – сказал Скворцов, мельком подумав, что старшина, как и до войны, продолжает вмешиваться и наставлять начальника заставы.

– Товарищ лейтенант, – сказал старшина. – Дозвольте до собрания разнести по окопам хлеб и кашу.

Скворцов кивнул, а Белянкин сказал:

– Лободе передашь, чтоб подошел сюда. Нас трое и он, больше членов и кандидатов в живых не осталось…

– Товарищи командиры, вот каша… А Лободе передам…

Скворцов зачерпнул ложкой, поднес ко рту. Затхло, клейко, на зубах скрипнула кирпичная пыль. Проглотил. Передал алюминиевую с дырочкой и погнутую ложку Белянкину, а тот старшине. Оставшиеся пайки старшина сложил в сумку из-под противогаза, взял котелок, потопал, гремя сапожищами. Белянкин сказал надтреснуто, с гримасой боли: