Он стоял перед пустым холстом, глубоко и спокойно втягивая легкими воздух, как всегда, когда готовился войти в транс. А потом в одно мгновение дух его, отрешившись от сознания, впитал в себя единый миг уникальности видимой сцены. Художник обвел взглядом нежные холмы, поросшие кустарником с изящными иглами листвы, и волна ярости захлестнула его. Он затрепетал, пошатнулся и чуть не упал. Этот замерший пейзаж, это чистое и прекрасное место, этот непогрешимый и бесподобный сад – все это не нуждалось в нем. Все это само по себе было неизменным, как картина, так же застыв в своем невидимом ритме до конца времен. Как страшно и как ненавистно! Нисмайл пошатнулся, прижав ладони к вискам. Послышался удивленный шепот сопровождающих, и, открыв глаза, он увидел, что все в ужасе смотрят на почерневший, покрывшийся пузырями холст.

– Снимите! – закричал он и отвернулся. Все сразу пришло в движение, люди суетились, а в центре их группы замер Нисмайл, похожий на статую.

Когда он вновь смог заговорить, то сказал спокойно:

– Передайте Лорду Трэйму, что я не смог выполнить его поручение.

За день он купил в Дундилмире все необходимое и отправился в долгое путешествие вниз к обширным и жарким заливным лугам реки Иоайн, там сел на баржу и долго-долго плыл по медлительным водам к Алайсору, порту на западном побережье Алханроеля, откуда после недельного ожидания добрался до Нуминора на Острове она, где прожил месяц. Затем он сел на корабль паломников, шедший в Пилиплок, город на диком Цимроеле. Он был убежден, что Цимроель не будет угнетать ни изящной красотой, ни совершенством.

Здесь насчитывалось всего восемь-девять городов. Чаще всего небольших, а все внутренние земли континента оставались дикими и малоисследованными именно туда Лорд Стиамот переселил метаморфов после их окончательного поражения четыре тысячи лет назад. Человек, уставший от цивилизации, мог бы восстановить душевные силы в таком окружении.

Нисмайл не питал иллюзий и ждал, что Пилиплок окажется грязной дырой, но, к его удивлению, город был древним и большим, построенным по четкому математическому плану. Такого безобразия, никоим образом не освежающего душу, художник не потерпел и двинулся на речной барже вверх по Цимру. Он оставил позади огромную Ни-Мойю, прославленную даже среди обитателей других материков, но в городе под названием Верф он, подчинившись порыву, покинул баржу, нанял фургон и отправился в леса на юге. Забравшись в окружающую дикость настолько глубоко, что нигде не осталось следа цивилизации, он поставил хижину возле быстрой темной реки; к тому времени прошло три года, как он покинул Замковую Гору. Всю поездку он держался особняком, заговаривая с другими только по необходимости, и совсем не писал.

Здесь он почувствовал, что постепенно начинает излечиваться. Все в окружающем мире казалось незнакомым и удивительным. На Замковой Горе с ее управляемым климатом царила бесконечная весенняя свежесть, воздух был чистым и сухим, и дожди шли по заранее составленному расписанию. Теперь же он находился в туманном и сыром дождливом лесу с губчатой и плодородной почвой, где деревья росли в такой хаотичной путанице, какой он не мог и представить, стоя у Толингарского Барьера. Он носил минимум одежды, методом проб и ошибок познавал, какие плоды, ягоды и коренья пригодны в пищу, придумал плетеную запруду, облегчившую ловлю гибких красных рыб.

Часами бродил он по густым джунглям, смакуя не только необычную красоту, но и радость самих прогулок, и часто пел громким срывающимся голосом, чего никогда не делал на Замковой Горе. Иногда он начинал было готовить холсты, но убирал их, так и не прикоснувшись; сочинял поэму с прочувствованными словами и пел ее стройным высоким деревьям, опутанным лианами. Правда, время от времени ему хотелось узнать, что происходит при дворе Лорда Трэйма и не нанял ли Коронал другого живописца украшать беседку, но такие мысли приходили нечасто.

Нисмайл утратил счет времени. Минуло четыре, пять, возможно, шесть недель – он не мог сказать точно, прежде чем он увидел первого метаморфа.

Встреча произошла на болотистой лужайке в двух милях вверх по реке от его хижины. Нисмайл бродил там, собирая алые сочные луковицы земляных лилий, которые, как он недавно узнал, если их размять и запечь, очень вкусны. Росли они глубоко, и он выкапывал их руками, извозившись в земле до плеч. Вытаскивая пригоршню луковиц, он поднял грязное лицо и заметил спокойно стоявшую фигуру ярдах в десяти.

Он никогда прежде не видел метаморфов. Уроженцы Маджипура были навечно изгнаны со столичного континента Алханроеля, где провел свои детские годы Нисмайл. Но он знал, как они выглядели, и узнал это высокое, хрупкое, желтокожее существо, остролицее, с косящими внутрь глазами, еле заметным носом и волокнистыми волосами бледно-зеленого оттенка. На метаморфе был лишь кожаный пояс с коротким острым кинжалом из какого-то отшлифованного черного дерева. С жутким достоинством метаморф стоял, балансируя на длинной хрупкой ноге, обернув вокруг нее другую. Он выглядел зловещим и мягким одновременно, угрожающим и смешным. Подумав, Нисмайл решил не беспокоиться.

– Привет, – сказал он. – А я луковицы собираю.

Метаморф не ответил.

– Я Терион Нисмайл, бывший художник Замковой Горы. У меня тут хижина ниже по реке.

Так же молча метаморф продолжал смотреть на него, по лицу его промелькнуло странное выражение. Затем он повернулся и скользнул в джунгли, почти мгновенно растворившись в них.

Пожав плечами, Нисмайл продолжал выкапывать луковицы. Недели через две он встретил второго метаморфа пили, может, того же самого, на этот раз когда сдирал кору с лианы, делая канат для ловушки на билантона. Метаморф безмолвно, как призрак, возник перед Нисмайлом и принялся созерцать его в том же положении, что и в прошлый раз. Нисмайл опять попытался вовлечь его в разговор, но, как и тогда, ничего не вышло, и загадочное существо вновь исчезло в лесу.

– Подожди! – позвал Нисмайл. – Я хочу поговорить с тобой, я… – Но он уже остался один.

Несколько дней спустя, собирая дрова для костра, он снова почувствовал, что его пристально разглядывают сразу заговорил:

– Я поймал билантона и испек его. Мяса больше, чем мне нужно. Может, разделишь со мной обед?

Метаморф улыбнулся, вернее, на лице его мелькнуло что-то вроде улыбки, и, словно отвечая, вдруг превратился в зеркальное отражение самого Нисмайла, коренастого и мускулистого, с черными глазами и темными волосами до плеч. Нисмайл заморгал, задрожав, потом, узнав, улыбнулся, решив принять все это как некую форму разговора, и сказал:

– Поразительно! Ни разу еще не видел. Идем, часа через полтора мясо будет готово, а мы пока поболтаем. Ты понимаешь наш язык! Или нет? – Было очень необычно разговаривать со своим двойником. – Тут где-то неподалеку ваше селение? Пойдем к хижине, посидим у костра. У тебя нет вина?

Единственное, чего мне недостает, так это доброго крепкого вина вроде того, что делают в Майдемаре. Ну скажи же хоть что-нибудь! – Но метаморф ответил лишь гримасой (возможно, означавшей усмешку), исказившей второе лицо Нисмайла, превратив его в нечто неприятное и странное, затем мгновенно вернулся в свой естественный облик и неторопливой плывущей походкой удалился.

Нисмайл надеялся, что он вернется с фляжкой вина, но в тот день больше его не видел. Любопытные существа, подумал он. Может, их рассердило, что он поставил хижину на чужой территории, или они держат его под надзором из боязни, что он является авангардом человеческих переселенцев? Странно, но он совсем не боялся за себя, хотя в большинстве своем метаморфы были недоброжелательны к чужим. Часто рассказывали о их набегах на приграничные поселения людей, о том, что народ Изменяющих Форму таил ненависть к тем, кто захватил их мир, лишив хозяев законных прав на планету и загнав в джунгли. Но Нисмайл знал себя как человека доброй воли, никогда не причинявшего вреда другим, желавшего, чтобы его оставили в покое и позволили жить своей жизнью, и сейчас он надеялся, что какие-то неуловимые чувства дадут понять метаморфам, что он им не враг. Он хотел подружиться с ними, мечтал о дружеской беседе и хотел поделиться своими мыслями с этим необычным народом. Он мог бы даже написать кого-нибудь из них. Позднее он снова подумал о возвращении к искусству и испытал необычайный душевный подъем. Несомненно, он отличался сейчас от того несчастного человека, каким был на Замковой Горе, и отличие это само по себе должно было сказаться на его творчестве. В течение нескольких следующих дней он репетировал речь, которую составил, чтобы завоевать доверие метаморфов. Со временем, рассуждал он, они могли бы стать друзьями, беседовать.