— Жатвы много, братцы! Ой, много! Делателей мало, — время от времени горестно восклицал детина. — Автомобиль, братцы, прет в наступление… Вот оно, значит, как, на фиг…

Гномик Исаакий лучезарно щурился и кивал. Нежно-салатная сопля поблескивала над его губой, и каждый раз, глядя на него, Евгений Захарович машинально тянулся за платком, но почему-то не находил карманов и удрученно сникал.

— Скоро до Луны пустят лифт, а на Марс протянут канатную дорогу, — плакался детина. — Думаете, в правительстве не знают? Знают, братики мои, все знают! И помалкивают… Потому как солнце для них шестеренка, а галактика — коробка передач…

Безымянный человек с опухшим лицом, предположительно, рядовой труженик села, печально и многотрудно кивал. Он сидел справа от детины и двумя руками изо всех сил держался за стол. Когда голова у человека превышает шестидесятый размер, да еще распухает, ужиться ей на плечах становится непросто. Она валится то вправо, то влево, и надо обладать изрядной силой воли, чтобы не дать ей скатиться на стол, а того хуже — на пол. Подобной силой воли труженик села обладал. Более того он участвовал в разговоре, по-простецки называя Евгения Захаровича Колькой, а всех прочих Николаями. Дважды Евгений Захарович протягивал ему через стол руку и дважды с чувством пожимал мозолистую ладонь. Он просто терялся, не зная как выразить уважение этому необыкновенному человеку — скромному и незаметному, в веках обреченному на несправедливое забвение, и искренне страдал от собственного бессилия.

Уже перед тем, как укладываться спать, старуха, оказавшаяся сорокалетней Варенькой, стала приставать к Евгению Захаровичу, пытаясь обнять и приложиться губами к его щеке. Неизвестно чем бы закончилось дело, если бы не помощь детины. Затуманившимся взором Евгений Захарович имел возможность пронаблюдать, как отбивают его от настырной Вареньки. Кто-то жизнерадостно хлопал в ладоши и хрюкающе повизгивал. Сражение завершилось победой детины, и старуха, внезапно осознавшая всю тяжесть собственных лет, дребезжаще расплакалась.

— Я шкелетина, — причитала она, — худая и некрашивая!..

— Не плачь, подруженька. У других телосложение, а у тебя теловычитание, только и всего, — детина говорил вполне серьезно, словно объяснял само собой разумеющееся.

— Вам подавай толштых, — продолжала шамкать Варенька, — а что шделаешь, ешли я не продавеш универмага?

— Не пей, — твердо посоветовал труженик села. — Женщинам это вредно.

— Женщинам, жначит, нельжя, а вам можно?

— Нужно, рыбонька. Не можно, а нужно. Улови разницу!.. Стал бы я пить, если б был женщиной!..

— Сердце имеет свои причины, неизвестные уму, — глубокомысленно изрек детина. Он любил цитаты великих и многие помнил назубок.

— Веррна, Николай!..

Дзенькнули друг о дружку стаканы, и приунывшую «подруженьку» решено было отправить на ночлег. Матерым приемом грузчика детина подхватил шамкающую Вареньку на руки и, отнеся в прихожую, ласково уложил на коврик. Вернувшись, подцепил под мышки отяжелевшего хозяина и поволок в комнату на диван. Видно было, что ему не привыкать заниматься подобным трудом. Как-то незаметно все разбрелись по углам и затихли. Только Исаакий еще какое-то время мурлыкал во сне, наполняя комнату неразборчивым щебетом. А может быть, это щебетала и мурлыкала за окном ночь.

Стоило Евгению Захаровичу смежить веки, как он сразу очутился на мчащейся карусели. Метельная пестрота лиц, зверюшки с прилепившимися к ним людьми — все напоминало о бушующем океане, о тошноте, о пище — обильной и жирной. Карусель не собиралась останавливаться, вознося его выше и выше, вызывая обморочное головокружение. Олень, на котором он сидел, упрямо мотнул головой, сбросив седока, и, кружась меж облаками, Евгений Захарович сгоревшей ступенью от ракеты полетел вниз. Высокая трава смягчила удар, пружинисто подбросив. Несколько раз подпрыгнув словно на батуте, Евгений Захарович твердо утвердился на своих двоих. И тут же где-то рядом оглушающе зазвенел колокол. Испуганно озираясь, он разглядел компанию детей. Они катали по земле металлические, нагруженные обломками кирпичей барабаны и громко смеялись. Смех этот поразил Евгения Захаровича более всего. Грохот доставлял ребятне удовольствие, и это показалось ему чудовищным. А через мгновение он стоял уже рядом с детьми и говорил что-то о величии тишины, о прекрасном времени детства, о борьбе, о спортивных играх. Почему, скажем, не поболтаться им на брусьях или на турниках, не слазить вверх-вниз по канату?..

Он говорил сурово, но не зло, и этого хватило, чтобы парнишки слетелись к нему доверчивой стайкой. Увидев такое множество ершистых голов, Евгений Захарович споткнулся на полуслове. Он ощутил себя единственным в мире взрослым, снизошедшим до этих дворовых «маугли», заговорившим с ними по-человечески. «Господи! Где же ваши родители, учителя, братья и сестры?» — с тоской подумалось ему.

Один из подбежавших внезапно шагнул ближе и с оттенком гордости сообщил, что спортом ему заниматься не разрешают. «Кто?» — воинственно поинтересовался Евгений Захарович и тут же почувствовал, как парнишка берет его ладонь и прижимает к своей голове. А в следующую секунду ему стало плохо.

В том месте, где прикоснулась к темечку его рука, Евгений Захарович нащупал мягкое подобие провала. Черепная кость здесь отсутствовала, и кожа, заросшая белесыми волосенками, легко прогибалась, выдавая круглое, величиной с детский кулак отверстие.

Он отдернул пальцы, словно на них плеснули кипятком. Морозная волна прокатилась по позвоночнику, попутно омыв сердце и кишечник. «Как же так?! Почему?!..» Евгений Захарович завороженно смотрел на мальчугана, а тот в свою очередь глазел на него, чуть улыбаясь и, вероятно, сознавая горькую значимость своей травмы. И тоненький пронзительный голосок продолжал надрываться в груди, как-будто кричал кто-то из ребят: «Как же так?!.. Почему?!..» Не выдержав взгляда детских вопрошающих глаз, Евгений Захарович отпрянул и слепо зашагал куда-то в кусты. Дети пропали. А может быть, пропал для них он. Во всяком случае парка уже не было, и он шагал по улицам города — блеклым и однообразным, прислушиваясь к вспухающим и лопающимся в груди пузырям. Каждый из них представлялся ему все тем же паническим вопросом. Как же так? Почему?!.. Муторный сон, по всей видимости, только начинался…

Открыв глаза, Евгений Захарович вылез из ванны и кое-как растерся полотенцем. Ступая, как подраненный пес, проковылял в комнату, к шифоньеру. Одежда, изодранная вчера, все еще валялась на полу, и впервые за всю свою трудовую деятельность он решился на мятые выходные джинсы и клетчатую рубаху. Одевшись, кругами прошелся по квартире. На серой обложке книги, лежащей на холодильнике, прочел: «Извини, друг, взяли с комода десятку, через неделю вернем». «… на фиг», — добавил он про себя и вяло усмехнулся. А ведь действительно вернут, — вот что самое изумительное!

Стены содрогнулись, наверху у соседей динамики исторгли первую фразу рок-н-ролла. Роковая музыка бодрила соседей, как чашка утреннего кофе. Евгений Захарович не употреблял ни того ни другого.

На кухонном столе зеленели пустые бутылки, колючим стожком высилась горка нарезанного лука, укропа и щавеля. Кажется, это вчера удружила Варенька. Перед тем как отправиться в гости, рискуя репутацией, нащипала в чужом огороде.

Часто запивая водой из чайника, Евгений Захарович меланхолично принялся за стожок. Лук похрустывал на зубах, жег опухшее небо и язык. Чтобы смягчить его шипучую злость, он пихал в себя, как в топку, листы щавеля и кисточки укропа. Осилив треть стожка, поднялся. Пройдя в комнату, хмуро оглядел себя в трюмо, ладонями расправил упрямые складки на рукавах и груди. Клетчатая рубаха давно уже не знала утюга. Впрочем, как и джинсы. Но тем самым они ему сейчас и нравились. Одеяние соответствовало его духу, а он соответствовал одеянию. Без лжи и маскарада. В трюмо, правда, вместо лица расплывалась бледное пятно, но к этому он давно привык. Зеркало по обыкновению насмешничало.